Говорил Иван тихо, но так, чтобы его всегда слышали. Смотрел прямо и спокойно, не подавляя. Не приказывал, а просто был рядом – с уверенностью, которой всегда хватало.
Он не верил в случайности. Не потому, что их не бывает, а потому, что они редки. Всё остальное – последовательность. Если же в последовательности образовывалась пустота, значит, кто—то её создал.
Вечерами Анненков сидел за столом и читал. Не художественную прозу, а служебные протоколы, порой даже пятилетней давности. Он пересматривал их не по необходимости, а на случай, если когда—то упустил что—то важное.
Он не называл это страхом, хотя его поведение говорило именно об этом. В последнее время в делах появилась какая—то лишняя, неясная деталь, нарушающая привычную структуру, словно тонкий волос на белом листе или расплывчатое пятно на идеальной геометрии логики.
Анненков не мог обозначить это словами, но внутренне ясно ощущал: момент приближается. Не через месяц, не абстрактно – буквально вот—вот.
Cпал он так, как спят те, кто слишком долго бодрствовал. Во сне не было лиц – только силуэты, размытые, будто нарисованные на стекле, запотевшем от чужих воспоминаний. Стук каблуков по мрамору превращался в далёкий гул; лица оборачивались, оставаясь безглазыми. Следователь шёл по коридору, где время текло вспять, и на стенах висели фотографии людей, которых он никогда не знал, но чьё исчезновение отзывалось почти физической болью. Анненков чувствовал: он что—то забыл, что—то упустил, и это что—то уже не вернуть.
Резкий звонок телефона разбил ночную тишину, прозвучав слишком громко и резко для позднего часа. Иван проснулся резко, вынырнув из сна, как из ледяной воды. Комната была погружена в темноту, лишь уличные фары лениво скользнули по стене, очертив на мгновение книжный стеллаж и кресло. Пыль висела неподвижно, словно боялась пошевелиться.
Телефон продолжал звонить – настойчиво и глухо, почти издевательски нарушая ночную тишину. Анненков, не включая света, потянулся к аппарату, экран которого отбрасывал на стены чужой, безжизненный свет. Вызов был из дома Рикошетникова.
В груди неприятно сжалось.
– Да, – голос сорвался на хрип.
В трубке звучало нервное, прерывистое дыхание, а затем голос, надломленный, словно у старого радио. Говорившая почти шептала, будто боясь, что её подслушают: