МЕДАЛЬ ЗА ОТВАГУ
…не помню я своего деда. Напрягаю память, а вспомнить ни как не могу. На моей детской фотографии он крепко держит меня, прижав к груди, будто боится уронить. На фото -мне всего два года. Я маленький и лысенький, и как все дети такого возраста чудной и милый. Я сижу у него на руках, а он прижимается ко мне своей морщинистой щекой, поросшей седой недельной щетиной и видно, как на его глазах блестят слезы счастья. Я не помню, как он умер.
Сейчас мне уже пятьдесят пять. Я пережил своего деда ровно на четыре года. Он умер, через год, как была сделана фотография. Умер тогда, когда ему было всего пятьдесят один год. Он умер через шестнадцать лет после войны. Шестнадцать лет – осколок немецкой мины предательски крался внутри его тела и с каждым днем капля за каплей, забирал его силу и здоровье. Он не был героем. У него не было наград, как у тех ветеранов, которых мы видим на день победы со звенящими и сияющими «иконостасами золотых медалей». Дед не воевал на «передке». Он не врывался во вражеские траншеи и ДОТы с ножом, штыком, гранатой. Он не косил врага с пулемета и не давил его гусеницами танка. Он был простой военный шофер. Дед крутил баранку фронтовой полуторки, на которой он доставлял на «передок», снаряды, продукты, медикаменты. А назад – вывозил раненых бойцов. Ему ни разу не пришлось стрелять во врага. За всю войну дед не убил ни одного фрица. Ни одного!
В снег, в дождь и в стужу под бомбежкой и обстрелом «Мессеров» и «Юнкерсов» крутил он руль фронтовой «полуторки», приближая мою Родину к Великой победе. День и ночь колесил он по фронтовым дорогам, подбираясь ближе к Берлину. Он хотел там – у стен рейхстага закончить победителем эту проклятую войну.
Я не знаю, когда и в каком году это было: – бои шли за Кенигсберг. Разорвавшаяся немецкая мина, прошила куском рваного металла двери полуторки. Раскаленный осколок пробил ему в живот, застряв в желудке. Я даже не знаю, что в ту минуту он испытал. Страх? Боль? Я даже сейчас стараюсь представить его боль, но не могу – мне больно только от одной мысли. Я не знаю что почувствовал дед тогда, как острый, словно бритва кусок фашистской стали, пробив двери, солдатский ватник и живот, оказался у него в желудке. Что он думал тогда? Ведь дома остались жена и двое маленьких сыновей. Да и было ему всего тридцать три года – возраст Христа. Сейчас, когда я пишу эти строчки, я представляю, как теплая кровь, пульсируя, стекает под солдатским бельем вниз по ноге, наполняя левый сапог. Я даже слышу, как кто-то из бойцов кричит, открыв дырявые двери фронтовой полуторки.