Кстати, у Бендера в «Двенадцати стульях» никакой свиты нет, она ему там не нужна. Болеё того, он сам беспардонно навязывается в компаньоны Воробьянинову, и это лишнее свидетельство его обыкновенности, невыделенности из окружающей его социальной среды. Иными словами, здесь он такой же объект сатирического осмеяния, как и все, может быть чуть умнее, чуть гибче и обаятельней, но и только.
Однако этого никак нельзя сказать об Остапе «Золотого телёнка». И своим внешним обликом – атлетическим сложением, медальным профилем, сверкающим взглядом, – и душевной широтой, кипучей энергией («если бы он направлял свои силы на действительную заготовку рогов или же копыт, то надо полагать, что мундштучное и гребёночное дело было бы обеспечено сырьём по крайней мере до конца текущего бюджетного столетия»), волевым напором, искромётным юмором он резко контрастирует со своим романным окружением, а его верные «оруженосцы» – Балаганов и К° – лишь подчеркивают эту его незаурядность. К тому же, будучи одинок, не имея ни родных, ни друзей («разве я похож на человека, у которого могут быть родственники?»), он окружен ореолом некой таинственности: нам не известно, каким ветром занесло его в захолустный Арбатов, мы почти ничего не знаем о его прошлом, если не считать описанной в «Двенадцати стульях» охоты за бриллиантами мадам Петуховой, и можем только догадываться о его социальном происхождении.
Конечно, можно было бы назвать его суперменом, но где вы видели таких мятущихся, легкомысленных, неудовлетворённых собой суперменов? В своём предисловии к первому после пятнадцатилетнего перерыва, ещё с купюрами, изданию «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» (без такого авторитетного предисловия в 1956 году обойтись было ещё нельзя) Константин Симонов усматривает в этих метаниях и в попытке дважды расстаться со своим миллионом – один раз оставив его на бульварной аллее, в другой сдав на почту для отправки наркому финансов – прегрешение против логики и правды характера. Убедившись в том, что в советском обществе этот миллион не открывает перед ним желанных возможностей, Бендер, по Симонову, «должен был рассвирепеть и ожесточиться на всё окружающее, и в этом была бы правда его характера, в котором добродушие и весёлость в конце концов оболочка, а жажда наживы – существо» (