– Двадцать лет прошло. Но «двадцатое» не похоронено. Оно ждёт. Это были не просто слова. Это была угроза. Или напоминание. Или… начало чего-то нового. София ещё несколько секунд стояла в дверях, будто надеясь, что он скажет что-то ещё. Но Джозеф отвернулся к окну. А на улице, тем временем, небо потемнело, и тени между домами стали гуще. Именно в такие вечера Роузвуд-Хайтс казался особенно тихим. Слишком тихим. Почти как в ту ночь – двадцать лет назад. Он вышел на крыльцо, притянувшись к голосам, что доносились с соседнего двора. Дэвид Паркер махнул рукой и что-то весело крикнул, а рядом с ним стоял Адам Купер, по привычке опираясь на мотыгу, как будто для опоры в разговоре, а не в работе. Казалось бы – обычная сцена дружеского приветствия, не разыгранная уже десятки раз на этих улицах. Но на этот раз Джозеф почувствовал в этом странную натянутость, едва уловимое несоответствие. Неподалёку стояла Эмма, жена Дэвида. Она будто бы просто наблюдала за мужем, но её руки были крепко сцеплены перед собой, а глаза выискивали в лице супруга что-то… подтверждение или опровержение тревоги, с которой она, видимо, просыпалась каждое утро. – Дорогой, ты в порядке? – её голос прозвучал негромко, но Джозеф уловил в нём то же, что чувствовал и сам: напряжение, спрятанное под маской заботы. Дэвид кивнул, не глядя на жену. Его движение было слишком быстрым, как будто он хотел избежать дальнейших вопросов. Джозефу не нужно было слов – он заметил эту тень. Её сложно было описать: нечто, что в последнее время витало над каждым из них, как плёнка пыли на старой фотографии, проявляющей давно забытые детали. Тем временем Оливия пересекла двор и подошла к Софии, держа в руках тот самый рекламный буклет, будто ища опоры в поверхностных разговорах. – Я думала о чём-то особенном, – пробормотала она, беззвучно перелистывая страницы. – Но никак не могу определиться. Её улыбка была ровной, как поверхность озера без ветра, – и потому тревожной. Казалось, сама идея приближающегося дня рождения вызывала в ней лёгкое отвращение, которое она прятала под заботливо отрепетированной светскостью. София склоняла голову над листовкой, кивая, улыбаясь, соглашаясь. Но её глаза то и дело возвращались к Джозефу – как будто искали в его лице ответ на вопрос, который она не осмеливалась задать себе. Он знал эту улыбку: она была не для других. Она была щитом. Тонким, как бумага, и таким же хрупким. На первый взгляд всё выглядело мирно. Обычный вечер. Обычные соседи. Даже лёгкий смех Адама, перекатывающийся через забор, мог бы ввести в заблуждение любого постороннего. Но Джозеф уловил взгляд – короткий, точный, как укол иглы. Оливия мельком посмотрела на него, и в этом взгляде не было ни приветствия, ни иронии. Только вина. И воспоминание. Он отвёл глаза. Он любил Софию. Любил её с тех пор, как они лежали на траве в кампусе, юные, наивные, мечтая о детях, доме, жизни, не подозревая, что всё это может рухнуть в один вечер – из-за одного решения, одной ошибки. С тех пор прошло двадцать лет. И вот они – взрослые, успешные, респектабельные. Только что-то в их голосах, в позах, во взглядах всё чаще напоминало: прошлое не ушло. Оно лишь выжидало, спрятанное в тени садов, в паузах между разговорами, в недосказанных фразах, будто бы случайных. И теперь, после того звонка, Джозеф знал: оно возвращается. Он снова мысленно вернулся к старой фотографии, спрятанной в нижнем ящике его кабинета. Снимок сделан летом 2000-го, на даче у Софии за городом, где они отмечали ее день рождения. На переднем плане – двадцатилетние Джозеф и София: он в свободной джинсовой рубахе, с чуть длинными светло-русыми волосами, зачесанными назад; она в лёгком хлопковом сарафане с мелким цветочным узором, солнце оставило золотистые блики в её каштановых кудрях. Оба – смеющиеся, беззаботные, с той широкой, открытой улыбкой, которая бывает только в начале взрослой жизни. Кругом – друзья: Дэвид в футболке группы