– Нет, я о брате, о ком же, – Магда махнула рукой, и джезва опрокинулась, – я сегодня какой-то Епиходов-вот-ваш-кий. Не успеваю. Брат, брат, Яш, проснись?!
– Боря – твой брат?
– Приехали. Лондон столица Китая. Яша, мы сводные, по матери. Борька старший, от Логинова, я от Мигдаля. Мама наша так вышла замуж неудачно. Яш! Ну? Сначала за одного, потом за другого. Борьку его бабушка воспитывала. Маман его папочки. Меня папа, совсем немного. Потом и мама. Все, я ушла.
В дверях она обернулась:
– Боря теперь не только мой, но и твой родственник. Смешно, скажи?
Яша подошел к стене, колупнул её ногтем. Отвалился пласт штукатурки, а под штукатуркой оказалась дранка, прибитая крохотными гвоздочками с ржавыми шляпками. Вот это финт, – думал Яша, – тут, наверное, какая-то афера? Зачем Борьке на ней жениться? А ей выходить за него? Уехать? Так сейчас и так можно – уехать? Или вид на жительство? Зачем же Зина выкупила эти комнаты? Тут же Борька был прописан? Мог бы их и так подарить? Младшей сестре… совместить все воедино было трудно. Но уже становилось понятно многое – в частности, это едва уловимое сходство Бориса и Магды. Надо выпить, – Яша хлопнул дверью черного хода и, скатившись по ступенькам, отправился в ближайший магазин.
Раз в жизни напиваются все, даже трезвенники, попробуйте, потрясите любого мужика, непременно расскажет, как он как-то раз, с Серегой нажрался так… или с Мишкой… или с Эдиком. Но он вряд ли расскажет о том, как он напился – один. Один-одинешенек. Как он пил, сначала в каком-то дешевом кабаке, где не было водки, а были только дорогие коктейли с соломинками-зонтиками, как его раздражали целующиеся парочки, как заболела у него голова при первых же ритмических ударах по барабанным перепонкам, как он долго курил, почему-то в туалете, начиная новую сигарету раньше, чем старая превратится в окурок. Как ругался с барменом, что тот разбавляет – он же видел, видел! Как дал в морду какому-то чмошнику, который сделал ему замечание, как вывели его на улицу и толкнули в спину, а он удержался. Как он пил из горлышка водку в телефонной будке. Как он шел дальше и дальше, а улицы становились пустынными, и его все время выносило на какие-то пустыри, которых в центре быть не может, и как он споткнулся о какую-то арматуру, торчавшую из кучи хлама, и полетел вперед, и ободрал щеку до крови и разбил губу, а потом опять сидел, курил, среди ржавых бочек и битого стекла, и смотрел на тлеющий костер, и ему страшно хотелось пить, и саднил содранный локоть, и ныла скула. Как подошли к нему двое, бомжеватого вида, а он доверчиво распахнул «лопатник» и вложил в грязную ладонь одного из них тысячную, а тот ушел, и не вернулся, и они с другим, беззубым, с сиплым треснувшим голосом, пошли его искать, и нашли у ночного магазина, и стали его бить, потому, что тот был пьян и не принес им бутылку. Как взвыли сирены милицейского патруля, а они втроем побежали в одну сторону, и петляли в каких-то мрачных подворотнях, и вдруг те двое пропали, а он, грязный, со спекшейся на щеке кровью, вылетел прямо навстречу милицейскому УАЗику, и его били менты, а он все смеялся, выплевывая кровь, и кричал им, – вы что, козлы, вы что… Как он очнулся уже в тлеющем свете наступающего утра и шел по трамвайным путям, чтобы выйти наверняка – к людям, и, нашарив мелочь в кармане, купил минералку в ларьке, и пил ее жадно, и смывал кровь с лица, а продавщица, пожалев его, дала ему денег на такси, зная, что он никогда ей их – не вернет. Так и Яша – точно так же, сжег эту ночь, желая как-то облегчить душу, вызвать в самом себе чувство вины – перед кем, да перед кем угодно – новорожденной девочкой, Зиной, Магдой, матерью, бабушкой? Ему хотелось умереть, чтобы родиться вновь – прежним, счастливым, без этих разборок со своими женщинами, без этой мелкой, но – славы, без этих больших денег – там, в коммуналке, за шкафом, и чтобы отец сидел за столом, а мать, подперев щеку, смотрела на него, а бабушка мыла в тазу посуду, думая о том, что не такую партию она бы желала для дочери.