Глаза того блуждали, он молчал, иногда всхлипывал, закашливался и снова молчал. Время от времени он нервно тёр длинными, нечистыми пальцами красные глаза и тяжело вздыхал. Я встал, быстро вышел и также быстро вернулся, держа в руках графинчик с водкой. Рюмка была наполнена, я пододвинул её телеграфисту. Он легко выпил и замер, словно прислушиваясь. Потом обмяк на стуле и заговорил:
– Евгений Сергеевич, к вам и только к вам… сил моих больше нет. Вот, застрелиться хочу. Спрячьте этот револьвер! Подальше от меня спрячьте! Не ровен час, руки на себя наложу! Я – что? Себя не жалко, а вот мать-старушка пропадёт. Один я у неё. Пропадёт, непременно пропадёт! Не от горя, так от нищеты. В побирушки с сумой по деревням!
Телеграфист снова всхлипнул, и по его измождённому лицу покатились слёзы.
«Что ж, – глядя на несчастного, подумал я с сочувствием, – знаю, что работа его на телеграфе рабская: шестнадцать часов за сутки! Не всякий выдержит. Да и зрение, как постоянно жаловался Иван Фомич, стало совсем худым. Как-то заглянул я на почту, а заодно и в малый закуток, прилепившийся к задней стене почтовой избы, служившей телеграфной конторой. Заглянул и ужаснулся. Душно, свет тусклый, словно в погребе. Полно всякого разношёрстного народа. Телеграфист сидит в общей зале, отгороженной от посетителей решёткой. А те кричат, плачут, ругаются, чуть не дерутся – прямо ад земной!»
– Но не стреляться же из-за этого, Иван Фомич! У вас отдых – сутки через двое? Вот и отсыпайтесь! И, в первую очередь, оставьте вы карточную игру! Ведь ночи напролёт дымите папиросами, не спите, всё играете! А вам свежий воздух нужен! Вы о чахотке слыхали? Гуляйте, мой дорогой, гуляйте, да непременно на свежем воздухе!
Телеграфист безучастно выслушал мои увещевания. Потом судорожно вздохнул и неожиданно вскричал:
– Да не в этом дело, Евгений Сергеевич! Как вы не пони маете?! Сатрапы, палачи… Попрание свобод! И как это?..
Он с силой потёр лоб, пытаясь вспомнить.
– Кровавый режим! – наконец выпалил он и обмяк, понуро свесив голову.
Я, признаться, был не готов к такой смене темы разговора и не на шутку обеспокоился состоянием душевного здоровья телеграфиста.
– Помилуйте, Иван Фомич, о чём вы?
Тот поднял на меня глаза, полные слёз, и, прижав руки к груди, с надрывом произнёс: