Мемуары Одоевцевой опубликуют ещё в СССР, но нельзя сказать, что они или ещё какие-то книги того же рода – Роман Гуль, Георгий Адамович, даже Нина Берберова, – как-то сотрясли устои или впечатлили поколение. Нет, гораздо популярнее у современников был Довлатов, в «Ремесле» уморительно описывавший своё противостояние с недотёпистым самодуром Боголюбовым (все понимали, что речь об Андрее Седых, тогдашнем редакторе «Нового русского слова», в прошлом – литературном секретаре Бунина), и понятно, на чьей стороне были симпатии позднесоветских и постсоветских читателей: «До семидесятого года в эмиграции царил относительный порядок. Отшумели прения и споры. Распределились должности и звания. Лавровые венки повисли на заслуженных шеях. Затем накатила третья волна эмиграции». Это гораздо более злая ирония судьбы, чем советско-восточноевропейский 25-летний лаг – крушение старой, первой эмиграции случилось на её территории и стало результатом противостояния с уехавшими советскими, для которых сбережённая за границей Россия была так же неважна, как и для тех, кто их выгонял.
И «русское зарубежье» (постсоветский уже термин) – это было что-то заведомо музейное, мумифицированное, неживое. Что-то, о чём на телеканале «Культура» Никита Михалков разговаривает с какой-нибудь по-французски грассирующей бабушкой, или что проходит по категории «забытые имена» в литературных толстых журналах. Вместо русских Симеонов или хотя бы их потомков в постсоветскую Россию возвращались Василий Аксёнов, Юрий Любимов, Андрей Кончаловский – советское зарубежье, вытоптавшее русское ещё лет за десять до крушения советской власти. Три главных литературных имени для постсоветской образованщины – Набоков, Бродский и тот же Довлатов, – самая точная социологическая характеристика: постсоветским людям хотелось любить тех, кто интегрировался в Запад, а не тех, кто хранил никому не нужное прошлое.
Но слава Богу, что у прошлого, у наследия, нет срока годности – оно будет лежать, пока в нём не возникнет потребность, и потребность возникает сейчас, на наших глазах. Может быть, оформилась уже очередная волна (нумерации уже нет – пятая, шестая, неважно) эмиграции, чувствующая необходимость в наследовании и в Отечестве; такие вещи обостряются в интернациональной среде, в интернациональных коллективах. Когда рядом с тобой француз, никогда не забывающий, что он француз, и англичанин, для которого крайне важно быть англичанином – ты, даже если в России тебе на это было плевать, почувствуешь себя русским и вспомнишь тех русских, которые были до тебя. Даже если ты программист в Долине или преподаватель в Оксфорде, родство с предшественниками даст о себе знать, и открытием для тебя станет, что русский в Европе сто лет назад – это совсем не только парижский таксист, но и профессор, и архитектор, и инженер, и художник (писатели – вообще само собой), и ты сегодня – прямой их наследник. Живя на Западе, я стал чаще видеть таких людей, и их типичность стала для меня открытием – раньше я думал, что любой уехавший мечтает раствориться и забыть о своей русскости. Впрочем, может так и было когда-то, но сейчас – точно нет. Сейчас современной эмиграции оказывается нужным то, что было когда-то сбережено теми, кто, по Гулю, «унёс Россию», но и не только эмиграции – сама Россия сегодня часть мира, и интеллектуальные моды распределяются примерно одинаково. Люди, которые ищут альтернативу нынешним порядкам и нравам, неизбежно обнаруживают целый русский мир, который, как видим, был когда-то заботливо описан и систематизирован Петром Евграфовичем Ковалевским.