– Вау, супер! – протянула девушка, её голос тянулся, словно у неё жвачка приклеилась от рта до жопы. – Мы будем, девчонки, болеть, конечно же, за тебя, ведь женская солидарность!
Я еле смогла натянуть на лицо подобие улыбки, чувствуя, как мои губы противно растягиваются, будто сама становлюсь такой же тягучей, как её жвачка. Её слова о "женской солидарности" прозвучали для меня фальшиво и пусто, как дешёвая песня. В этот момент я чувствовала себя как никогда одинокой, и её болтовня только усиливала это ощущение, острым ножом царапая по нервам.
Махнув рукой на прощание, я направилась прямо к зданию старого завода, чтобы наконец-то встретиться с этой мразью, которая наверняка неплохо проводит время и без меня, совершенно не подозревая о надвигающейся буре, что вот-вот обрушится на его голову. Войдя в здание, внутри которого царил специфический запах застоявшегося бетона, пыли и старого машинного масла, я сразу повернула в ту самую комнату, о которой говорила та визгливая девица. Внутри, в полумраке, который лишь частично рассеивался тусклыми лампочками, стояли маленькие чёрные диванчики, покрытые слоем пыли, но всё равно такие привычные, на которых мы обычно переодевались, пили чай или кофе, пытаясь расслабиться перед заездом.
И сразу же моим глазам раскрылась "прекрасная" картина, от которой кровь застыла в жилах, а в голове зазвенело. Прямо на одном из диванчиков, совершенно не скрывая своих утех, веселились Виталик и та самая Люсинда. Парочка меня даже не замечала, поглощённая друг другом, словно вокруг никого не существовало, словно мир сузился до их грязного маленького мирка.
Мой парень сидел голым на этом чёрном диване, с широко, неприлично расставленными ногами и спущенными штанами комком у самых пяток. Его лицо было искажено животным удовольствием, а голова запрокинута назад, открывая потную шею и подрагивающий кадык. А симпатичная блондинка, которую я теперь знала как Люсинду сосала его стручок, её красивые короткие белые волосы тряслись в такт, устроилась между его бёдер, опустившись на колени, и насаживалась на его член. Она жадно, с причмокивающими, мерзкими до тошноты звуками, втягивала его в рот, то глубоко, то поверхностно, ритмично двигая головой. У Виталика были закрыты глаза, подёрнутые пеленой похоти, и он поднимал попу, извиваясь, как червь, насаживаясь на её голову, пытаясь засунуть свой член глубже, ещё глубже в глотку девушки, словно это было единственной, грязной целью его ничтожного существования. Эта картина вызвала у меня только чистое, неприкрытое, ледяное отвращение, смешанное с какой-то поглощающей, омерзительной пустотой. Подойдя на цыпочках, стараясь не издать ни единого звука, чтобы не нарушить их грязный ритуал, я присела на соседний диван. Глядя на это отвратительное шоу, на эти два тела, сплетённые в пошлой, унизительной пляске, я никак не могла понять только одно: как я вообще могла быть с ним? Как я могла так долго обманывать себя, не видя, какая он грязная, ничтожная, продажная мразь?