Если мне суждено сломаться – я сломаюсь, сопротивляясь. Если суждено умереть – умру, сражаясь. Но я не подарю ему лёгкую победу. Не дам ему удовольствия смотреть, как я исчезаю от собственной руки.
Я подняла кинжал. Подержала в руках, чувствуя тяжесть, остроту лезвия. А потом спрятала его в складках платья. Не для смерти. Для жизни. С того дня, когда представится возможность использовать его не против себя, а против того, кто сделал мою жизнь адом.
– Спасибо, Саргата, – прошептала я в пустоту. – За предупреждение. И за оружие.
Ветер шевельнул полог шатра, принёс запах степи – горький, пряный, древний. И в этом запахе мне почудился ответ – одобрение духов, что охраняли мой род веками.
Я буду жить. Я буду сопротивляться. И когда придёт время – я буду мстить.
А пока… пока я подожду. Как ждут волки в засаде. Терпеливо. Молча. Готовые к прыжку.
Дождь барабанил по шкурам шатра, как пальцы мертвеца по крышке гроба – настойчиво, глухо, без надежды на ответ. Ночь была чёрная, беззвёздная, словно небо накрыли саваном, и даже луна отвернулась, не желая быть свидетельницей того, что творится под её покровом. Я лежала на шкурах, укутавшись в грубую ткань, что пахла конским потом и дымом костра, и слушала, как капли стучат по коже шатра – каждая как удар сердца, что вот-вот остановится.
Кинжал Саргаты лежал рядом, спрятанный в складках платья, холодный и острый, как последняя надежда. Я касалась его рукояти, чувствуя резьбу по кости, и думала – а что, если она права? Что, если смерть лучше того, что ждёт меня? Что, если достоинство стоит больше жизни?
Но каждый раз, когда пальцы мои сжимались на рукояти, что-то внутри кричало: «Нет! Не сейчас! Не так!» Это был голос той Марьяны, что ещё не сдалась, что ещё помнила вкус свободы и звук отцовского смеха в солнечном дворе дома.
И вдруг – тишина.
Дождь не стих – он просто перестал существовать. Как если бы весь мир затаил дыхание. Как если бы сама смерть подошла к порогу и остановилась, раздумывая, войти ли ей.
Полог шевельнулся. Беззвучно. Как крыло ночной птицы.
И он вошёл.
Хан.
Не топая сапогами. Не гремя оружием. Он вошёл, как входит туман – неслышно, неотвратимо, окутывая всё собой. В тусклом свете масляной лампы его фигура казалась не человеческой – тенью, отлитой из металла и ночи. Широкие плечи, узкие бёдра, руки, что могли сломать шею одним движением. И глаза… Господи, эти глаза!