Леонид вздрогнул, оторвав голову от руки. «Ничего себе! Ух какой ветер поднялся!» – пробормотал он, и в голосе его, к собственному удивлению, прозвучал не страх, а пробудившееся любопытство. «Пойду выйду на крыльцо, гляну что кого. Может, тучу какую надвинуло?»
Он поднялся. Легко. Без привычного кряхтения и опоры на стол. Прошел по скрипучим половицам прихожей и вышел на крылечко. Воздух был теплым, почти летним, без намека на ураган. И тут он увидел его.
По пыльной дорожке между огородами шел Михалыч. Сосед. Лет семидесяти, плотный, крепко сбитый, всегда державшийся с подчеркнутой важностью, будто носил невидимый мундир. Даже его хромота и одышка, о которых все знали, казались частью этого статного образа. Он шел медленно, опираясь на палку, погруженный в свои невеселые думы.
Радость, теплая и неожиданная, хлынула в Леонида. «Мих… Михалыч! Здравствуй, родной!» – крикнул он во весь голос, широко улыбаясь, обнажая редкие желтые зубы.
Михалыч не повернул головы. Не замедлил шага. Не моргнул. Он просто шел мимо, как будто крыльцо и старик на нем были прозрачны, как воздух. Прошел в десяти шагах и скрылся за углом своего дома.
Леонид замер, улыбка медленно сползла с его лица. «О как…» – прошептал он, и в голосе его зазвучала старая, знакомая горечь. – «Что, оглох совсем? Или сдурел?.. Вот она и старость, уж точно не в сласть». Одиночество, на мгновение отступившее, накатило с новой силой, тяжелое и холодное.
Он вздохнул и потянулся к дверной ручке, чтобы закрыть дверь. Ладонь привычно сжалась в воздухе там, где должна была быть холодная железка. Но… ничего. Пустота. Он смотрел на свою руку, на место, где должна быть ручка, и снова протянул руку. Пальцы прошли сквозь металл, как сквозь дым, не встретив ни малейшего сопротивления. Он попытался схватить ручку, сжать ее – ладонь смыкалась в пустоте, обнимая лишь собственные пальцы.
Сердце Леонида, которое он почти не чувствовал все утро, вдруг замерло, а потом гулко стукнуло где-то в горле. Холодный ужас, острый и незнакомый, скользнул по позвоночнику. «Что ты будешь делать…» – его голос дрогнул, стал тихим и сиплым. – «Уже и дверь закрыть не могу… Будто рука сквозь нее проходит… Помирать уж точно пора, куда уже мне дряхлому старику. А зима настанет, так вообще хана… Раз дверь не могу закрыть даже…» Он оглянулся на пустой двор, на свой старый дом, вдруг показавшийся чужим и ненужным. Отчаяние, густое и черное, подступило к горлу. «Да пропади все пропадом!» – выдохнул он сдавленно и, развернувшись, пошел обратно в дом, в кухню. Дверь так и осталась зиять черным провалом.