Спустя два года бесполезной возни с работой он окончательно захирел, растолстел, стал ленивым, неповоротливым и неопасным. И когда я почти выдохнула, в нашей жизни появился второй Норман. И хотя у него было другое имя, это слово для меня превратилось в нарицательное.
Каким был этот? Не плохим и не хорошим. Я его почти не запомнила. Он просуществовал с нами недолго. Потом был третий. Тоже мельком. Вроде неплохой мужик. Он был безобидным и редко ночевал в нашем доме, так что воспоминания о нем у меня смазались. А вот потом появился Норман-четвертый, и его имя я, даже если захочу, не сотру из памяти. Озабоченного ублюдка звали Лесли. Мне в то время исполнилось тринадцать.
Я много раз думала, почему моя мать вечно выбирает таких мужиков. Однажды даже напрямую спросила. Мама ответила: «Вырастешь – поймешь», вот только мне уже девятнадцать, но я так и не поняла, в чем же была причина.
У нас с ней вообще были странные отношения. В один день она любила меня, как будто специально повторяя, как ей повезло, что у нее есть дочь, и как сложно ей пришлось бы, останься она в одиночестве. В другой – словно стеснялась меня и старалась избегать. Ее раздражали мои торчащие копной непрочесываемые волосы, загар «с плантации» и характер «наверняка от отца, ведь никто из нашей семьи таким не был». Каким «таким», я и сама не знала. Где-то даже сохранилось фото, на котором изображена вся она, наша семья: словно после католической мессы, женщины в тонких платьях до колен, с рукавами-фонариками, волосы у них убраны, виски у мужчин аккуратно подстрижены, а в центре всего этого я – с разбитыми в кровь коленками и прической-одуванчик размером со школьный глобус.
Мы никогда не говорили об этом, но очевидно, что мой отец был мулатом. Возможно, он был латиносом, потому что внешне я застряла где-то посередине. Волосы темные и до безумия непослушные, глаза черные, а вот кожа лишь слегка позолоченная, да и черты лица некрупные, скорее европейские. Я не была своей ни здесь, ни там. Как говорила мама, ни рыба ни мясо. А учитывая, что она сама всю жизнь оставалась голубоглазой блондинкой с локонами до того прямыми и гладкими, что листик с дерева упадет – поскользнётся, каждый ее ухажер, глядя на меня, думал, что я приемная. Потому что в моих лохмах мог застрять и кирпич.