Гордеев подскакивает со стула, вмиг оказываясь слишком близко. Его руки упираются по обе стороны от меня, парфюм с нотками дубового мха заполняет воздух. Я, подобно взъерошенной кошке, впиваюсь взглядом в сводного брата, поджав от злости губы. Он тоже смотрит без особой любви. Мы оба напоминаем динамит, в котором сломался детонатор.
– Хватит! – холодным, чужим голосом цедит Глеб. – Завязывай играть в эту чокнутую семейную драму. Дашка, – мое имя он произносит с таким отвращением, словно оно его физически ранит. – Как ты не понимаешь, надо было отказаться в тот день от предложения моей матери. Надо было остаться в приюте. Зря ты не послушала меня.
– Уходи, – только и могу ответить ему.
– Прима чертова, – усмехается он, коснувшись горячими пальцами моего подбородка.
– Уходи, – скидываю его руку, проклиная гипс и свою беспомощность, что не могу как следует дать отпор.
– Ненавижу балет, – шепчет он почти мне в губы. Затем все-таки отдаляется и покидает палату, громко хлопнув дверью.
Я выдыхаю, хотя легче не становится. И тут как назло заходит медсестра с этим чертовым букетом черных роз. Откуда она его только взяла?
– Такой красивый, – говорит она , явно лукавя.
Она ставит проклятый веник на подоконник, случайно задевает одну из роз, и вдруг из букета выпадает записка.
– Ой, простите, – мямлит медработница. Подбирает клочок бумаги и протягивает мне. Я принимаю его с неохотой и жду, пока останусь одна.
Глеб ничего хорошего написать не мог, поэтому я никогда не читаю эти записки. Но сейчас зачем-то все-таки разворачиваю, а там… Совсем не то, что я ожидала увидеть: пожелание провалиться или что он там обычно чиркает в этих записках? Однако тут написано совсем другое…
Бабочка с оторванным крылом.
Вот и все содержание записки.
– Придурок, – шепчу себе под нос, затем комкаю клочок бумаги и бросаю на пол. И зачем только притащил этот букет? Как будто и без него непонятно, что я превращаюсь в подобие поломанной куклы.
Закрываю глаза. Слезы катятся по щекам, делая мои губы солеными. Я рыдаю беззвучно, как обычно, боясь быть пойманной, показать свою слабость. И почему-то именно сейчас вспоминаю тот день, когда впервые переступила порог дома Гордеевых.
Мне было десять, когда моя приемная мать приехала в детский дом выбирать себе ребенка. Да, она именно тщательно выбирала, это я уже будучи восемнадцатилетней понимаю, а тогда же была уверена, что просто приглянулась ей. Не заметила угрюмости, холодного молчания, скупости на эмоции. Она даже не приехала забрать меня лично, послала своего водителя, который то и дело загадочно поглядывал на меня в зеркало заднего вида.