Когда я услышал всё это и увидел кадры, снятые в подобных лечебницах, тошнота подступила к горлу. Одно дело – слушать про зверства большевиков на уроке истории или читать о них в книжке. Совсем другое – понимать, что жертвой режима стал родной тебе человек. И было это не когда-то в незапамятные времена «культа личности», а совсем недавно, здесь и сейчас. Каких-то два месяца назад отец, быть может, ещё лежал там и не ведал конца этой пытки!
Меня насквозь пронзило мучительное чувство стыда, какого я никогда ранее не испытывал с такой силой. Этот человек, которого я ненавидел, считал позором и обузой семьи – был настоящим героем, мучеником за правду, взошедшим на эшафот за смелые антисоветские убеждения. Как я и предполагал в самых дерзких своих мечтах, мой отец пал жертвой политических репрессий. Именно они превратили его в жалкое и никчёмное полуживотное. И этого человека, которым надо было гордиться, я жестоко оскорбил в последний день, когда видел его, и навсегда запомнился ему таким! Что же делать теперь? Как исправить эту чудовищную ошибку? Где искать потерявшегося отца? Как просить у него прощения, если он найдётся? И как жить дальше с этим невыносимым гнётом отвращения к самому себе?
Больше всего меня терзала мысль, что отец ушёл помирать в одиночестве, почувствовав себя обузой, не встретив в родной семье понимания и сочувствия, не захотев осложнять наши жизни своей уже давно конченой и утратившей смысл жизнью. А зачем жить, если даже единственный сын, на которого ты возлагаешь последние надежды, ненавидит тебя? Я почувствовал себя отцеубийцей, вспомнив своего тёзку из Достоевского. Уже тогда я понял, что мне придётся жить с этим всю оставшуюся жизнь. И до гробовой доски корить себя за то, что обидел своего героического отца, прежде чем навек с ним расстаться.
И почему этот фильм не вышел на экраны раньше? И только ли в фильме дело? Разве информация о советской репрессивной психиатрии не была уже давно открыта и общедоступна? Разве жизнь познаётся по телепередачам? Разве не должен был я знать об этом как гражданин, как мыслящий человек своей эпохи, к тому же планирующий влиять на чужие умы? Разве не было моей обязанностью разобраться в этом, прежде чем осуждать отца? В самом деле, пожалуй, мерзее всего было то, что фильм этот отнюдь не открыл для меня чего-то принципиально нового. Разве я не знал всего этого раньше? Разве мама не рассказала мне, как исчез отец? Разве из этого не следовало с очевидностью, что было истинной причиной диагноза? Разве я не думал и не мечтал о таком отце задолго до того, как увидел фильм? Неужели всё дело лишь в деталях, на которые открыл мне глаза телевизор? Неужели со всем моим хвалёным интеллектом так трудно было сложить вместе А и Б? Неужели исходящий от отца запах, его кривые зубы и торчащие кости, странность его речей – оказались сильнее здравого смысла и замутили мне рассудок? И неужели столь ненавистные мне большевики так легко достигли своей цели? Ведь моё презрение к отцу, моё недоверие к каждому его слову, моё отвращение к его облику – всё это и было их целью. Как же легко они обвели меня, такого умного, вокруг пальца, взяли голыми руками с помощью столь простейшего, как мне казалось теперь, психологического приёма!