А Бояка все стоял,
Все конец свой жалкий ждал.
Только он не приходил
И Бояку не щадил,
Не давал ему ничуть
Позабыть ни страх, ни жуть.
От нахлынувшей тревоги
Уж его подмялись ноги,
А от пережитых бед
Уж померк последний свет.
Нету сил и нет спасенья
От такого невезенья.
Так бы, видно, умер он,
Страхом смертным побежден.
Но внезапно слух усек
Чей-то слабый хохоток.
Тихий смех все рос, крепчал,
Вскоре хохотом он стал
Громким, звучным, и шальным,
Но нестрашным и незлым.
Тут напрягся весь Бояка,
Задрожав сильней, однако,
Но без чувства не упал
И боязнь не растерял.
И от жгучей жажды знать,
Кто посмел здесь хохотать,
Чья звучит в потемках шутка,
В тишь прислушался он чутко.
И тогда из бездны мрака
Он услышал: «Эй, Бояка!
Не дрожи, не хнычь, не струсь!»
«Я не трусю, я боюсь», —
Отвечает трус, трясясь,
С содроганьем в тьму косясь.
А потом закрыл глаза,
А потом стекла слеза,
Щеки жгла ему. Тогда
Он не выдержал стыда,
Вытер слезы, Плаксу вспомнил,
Прямо встал и вслух промолвил
Те слова, что знал неважно,
Но отчетливо, отважно:
«Страх, уйди; исчезни, жуть!
Не боюсь я вас ничуть.
Сгинь, испуг; исчезни, мрак!
Не боюсь я вас никак».