Морозный солнечный день взбодрил бывшую княгиню, и она, семеня в стареньких ботиночках фабрики «Парижская коммуна», по скрипучему снежку, довольно быстро дотопала до трамвайной остановки на Большой Семеновской. Людей было немного. Рабочий день у москвичей уже давно начался. Транспорт в это время ходил редко, но нужный номер, по счастью, не пришлось ждать слишком долго. И 22-й трамвай, подкатывая к остановке, задорно потрескивал звонком, дребезжал стеклами и щедро сыпал искрами, скользя токоприемником по заиндевелым проводам. Все складывалось как нельзя удачнее. И это вселяло надежду. В вагоне было немного теплее. Раиса Адамовна процарапала на покрытом изморозью стекле глазок и стала следить за меняющейся картинкой в окне.
Москва была уже вне опасности, враг был отброшен, но противотанковые ежи, как и зенитные расчеты, никто не убирал с улиц столицы. Оставались незыблемыми комендантский час и режим светомаскировки.
Оживление на улицах временами напоминало довоенное, если бы не обилие людей в форме. Куда-то неслись груженые ЗИСы, глазастые троллейбусы, юркие полуторки и начальственные эмки.
Медленно, как диафильм, проплывали в окне трамвая картинки зимней Москвы: украшенные сосульками дореволюционные палаты Щербакова, бывшее здание Покровской мещанской богадельни, заснеженная городская усадьба Мусиных-Пушкиных. Подобно состарившимся сгорбленным приживалкам, они покорно соседствовали с современными советскими зданиями: взмывшими вверх конструктивистскими этажами Госплана СССР или громадиной главного корпуса библиотеки имени Ленина, и уступали им пальму первенства.
Трамвай прокатил мимо гостиницы «Метрополь» и кооператива «Военный строитель», где размещалась редакция газеты «Красная Звезда». Над зданием военного издания в ослепительно голубом небе отчетливо светилась одинокая звезда.
«Красиво. Скоро Рождество. Не Вифлеемская, конечно, но, может быть, наша, московская? А вдруг это и мне знак, мне знамение?» – подумалось Раисе Адамовне, но она отмахнулась от глупых, как ей теперь показалось, мыслей. Годы советской действительности приучили ее к бытовому безбожию и аскетичному материализму.
А сменяющиеся друг за другом трамвайные остановки: Бакунинская, Спартаковская, Карла Маркса, Чернышевского – не оставляли сомнений, что имен революционных деятелей и героев хватит правительству, чтобы переименовать улицы двух, а то и трех таких городов, как Москва. Миновав Маросейку, Лубянку и Охотный ряд, Раиса Адамовна, не доехав до площади Восстания, вышла у Никитских ворот, не вполне понимая, зачем. Ноги сами понесли ее по Тверскому бульвару до Пушкинской площади – да тут неподалеку, совсем рядом! – потом она свернула на улицу Горького, там еще немного, еще… И вот оно: пересечение двух переулков – Старопименовского и Воротниковского… Вот он их дом. Уже несколько раз перекрашенный, он все равно был узнаваем и любим. Приют недолгого дореволюционного счастья, полный жизни, любви, надежд… Раиса Адамовна, сняв рукавицу, провела ладонью по шершавой, с облупившейся краской стене. Окна дома бесстрастно смотрели черными стеклами на свою бывшую хозяйку. Как и все стекла в городе, они были заклеены пересекающимися полосками бумаги, словно окончательно ставили крест на всей жизни Раисы Адамовны – и прошлой, и будущей.