, который, как признался маркиз Грана, поведавший мне всю эту историю, был поистине великолепен: и тогда кардинал сходил вниз»
[198].
Испания с ее мосарабскими[199] церемониями все больше отдалялась от Италии XVIII века, ориентированной отныне на северные культуры. Уходила ее мода, терял значение язык, забывались духи, благоухающие желе, масла, замороженные фрукты, медовые и дурманящие напитки, такие как алокса (aloxa). Доживал свои последние дни и candiero[200], рецепт которого однажды зарифмовал Лоренцо Магалотти, человек-мост между Югом и Севером, исследователь культур «неварварской Европы»:
Чуть прогретый желток
Взбей в фарфоровой миске.
Хочешь вкуса высот —
Так взбивай долго-долго.
Следом сахар клади,
Не скупись – не щепотку,
Перелей все в сосуд
И добавь амбру, мускус,
Два десятка иль три
Всыпь цветочков жасмина,
Парой сочных лимонов
Заверши праздник вкуса
[201].
Открыв для себя Англию, этот великий путешественник, служивший у Козимо III[202], на некоторое время потерял интерес к иберийским сладостям и, казалось, забыл об испанских сахарных посыпках и пастилках, сиропах и «цветочном шоколаде». Поддавшись чарам «прекрасного туманного острова», Магалотти изложил рецепт «впечатляющего английского кушанья», восхваляя новое блюдо, пришедшее с другого берега Ла-Манша:
Из Англии доставлен к нам,
В час счастливый дарован,
Новый труд, шедевр чистый:
Белоснежный и душистый,
Он текуч, неуловим,
Весело и сытно с ним.
Радует он все три чувства,
Это просто верх искусства!
Дивный крем, что так пленяет
И чарует, восхищает,
Кровь взбодрит в одно мгновенье.
Мудрый автор, этот гений
Имя дал ему «довольный»!
А теперь и слов довольно,
Вот рецепт – ты на весах
Взвесь миндаль. Как в мечтах,
Он тонко смолот!
Рис бери, клади немного
И добавь еще воды.
Чтобы избежать беды,
Вскипяти ее сильнее,
Чтоб текла она нежнее,
Разбели ее слегка
Ты бокалом молока.
Размешай муку и воду
И в борьбе их за свободу
Вдруг родится этот крем —
Тот сладчайший уст Эдем,
Всяк вкусить его готов,
Смешанное с «манной Каракки»[204] (с шоколадом), сбрызнутое эссенцией амбры и перелитое в фарфоровую вазу, украшенную цветами, альбионское «желе высшего качества» было готово.
Вольнодумный католик, который дышал воздухом самых престижных королевских дворов Европы, в чьем «благородном облике <…> чувствовалось его великое происхождение» и «его хорошие манеры» (А. М. Сальвини), культурный посредник, импортер иберийских и заальпийских новшеств, при этом гордившийся великой римской и тосканской традицией, а также критикующий, если потребуется, самые сомнительные особенности чужих культур, этот флорентиец с легким римским акцентом, зорким глазом и феноменальным обонянием, который всегда выбирал лучшее из отличного, эксперт моды и изысканный советник знатных мужчин и женщин по вопросам перчаток, драпировок, париков, фарфора и парфюмерии; истинный знаток искусства, «натурфилософ», неравнодушный ко всем диковинам и чудесам природы, полиглот и переводчик самых редких восточных языков, благородный «заложник» великого герцога Козимо III и член его Государственного совета, ревизионист Галилея, вхожий в Оксфордский университет и Королевское общество