И дело было не только в том, что юный исполнитель играл прекрасно. Нет. Было что-то еще, что-то едва ощутимое, не поддававшееся описанию, что-то… Впрочем, какая разница, что это было? Они хотели, чтобы этот мальчик стал учеником консерватории. Еще когда он играл, они готовы были остановить его, сказать, что достаточно, что им уже все ясно. Хотели, но не смогли: колдовской ми-бемоль мажор приковал их к месту, лишил возможности пошевелиться или произнести хоть слово.
Потрясенный директор Крель вспомнил слова, сказанные им незадолго до того герру Шмидту. Конечно же, он возьмет мальчика под личное покровительство. Он сделает даже больше. Слушая ноктюрн, директор принял еще одно решение. Очень важное. То, которое, как и предполагал герр Шмидт, он непременно должен был принять. Ортруда Шульце может вздохнуть с облегчением: проблемы не будет. Околдованный музыкой директор Крель решил: Королевская консерватория города Лейпцига выделит Йоханнесу стипендию, которая покроет все его расходы. Расходы на обучение, на проживание, на питание… на все.
Что же касается Йоханнеса, то он играл и, играя, как всегда, думал только о музыке, что означало думать ни о чем и в то же время обо всем. Думал не о ноктюрне и не о конкретных нотах, которые должен был взять, – он думал о музыке в целом. Абстрактно. Да, именно так. Как думал в тот день, когда семилетним ребенком впервые сел за инструмент, как думал на протяжении тех шести дней, когда герр Шмидт творил его вселенную. И каждое утро, когда садился завтракать вместе с матерью, и каждый раз, когда мальчишки в школе смеялись над ним и били его, и каждый раз, когда бродил по школьному двору, устремив взгляд куда-то за горизонт. Каждый раз, когда читал биографии музыкантов, которые мать покупала для него у букинистов, и каждый раз, когда повторял катехизис своего старого учителя. Как каждый раз. Как всегда. Музыка, музыка и только музыка.
В домике, укрывшемся под сенью готических башен Магдебургского собора, Ортруда все так же чинила одежду, все так же приходила в отчаяние, проснувшись одна в супружеской постели, и все так же ее единственной спутницей оставалась тоска. Все было как прежде и все было по-другому. Теперь она ходила к мессе не в воскресенье днем, а в субботу утром. Конечно, прихожан в субботу было меньше, и хор не пел молитву «Angelus», которую Ортруда так любила слушать, сидя на одной из старинных деревянных скамей, украшенных барельефами из жизни Христа, но зато утренняя субботняя месса позволяла ей не потерять ни одной минуты из тех, что отводились для встречи с Йоханнесом. Едва закачивалась служба, Ортруда