». И появились тональности.
И одни были мажорные, чтобы властвовать над днем, другие – минорные, чтобы царить ночью. Но Йоханнес увидел, что все они хороши, и полюбил их все: первые – за то, что были светлые и веселые, вторые – за то, что были темные и глубокие.
И был вечер, и было утро: день четвертый.
И сказал герр Шмидт: «Да будет то, что поможет нам держать ритм». И вертикальные линии пересекли нотный стан, разделив его на такты. Одни такты были длинные, и ритм в них был сложный, другие были короче, и ритм в них был простой, но Йоханнес увидел, что все они хороши, и полюбил их.
И был вечер, и было утро: день пятый.
И сказал тогда герр Шмидт: «Пусть музыка оживет!» – и нотный стан, ноты, паузы, ключи, диезы, бемоли и такты словно вздохнули и встрепенулись.
«Пусть жизнь множится и ширится, пока не выйдет за пределы бумаги!» – и все вокруг наполнилось гармонией и динамикой: явились тысячи эмоций, каждая со своим именем – piano, forte, adagio, moderato, allegro, crescendo, diminuendo, ritenuto, accelerando, legato…
И Йоханнес увидел, что и вся эта жизнь, и каждое чувство и движение хороши, и полюбил их.
И был вечер, и было утро: день шестой.
И сказал герр Шмидт: «Да будут моря и океаны, чтобы плыть по ним». И усадил Йоханнеса за пианино, перед черными и белыми клавишами. Перед морем из пятидесяти двух белых и тридцати шести черных клавиш. Нет, не морем – безбрежным океаном из восьмидесяти восьми клавиш, океаном музыки, по которому можно плыть и плыть. Бесконечно. Назло всем ветрам.
И Йоханнес прикоснулся к клавишам, и увидел, что они прекрасны, и полюбил их всей душой. И стали они его вселенной.
И был вечер, и было утро: день седьмой.
И совершил герр Шмидт к седьмому дню труды свои. Возблагодарил Господа, пославшего ему эти труды, и почил от дел.
Йоханнеса же он благословил, перекрестил и оставил в Эдемском саду – пусть тоже денек отдохнет.