Они часто ходили в библиотеку, где работала его мама. Она была очень рада видеть их вместе и всегда находила для них интересные книги. Она знала, что они любят читать, и старалась поощрять их интерес к знаниям. “Книги – это зеркала, дети мои, – говорила она им, – они отражают наши мысли, наши чувства, наши мечты. Читайте больше, и вы увидите мир с другой стороны”.
Они читали все подряд: романы, стихи, научные трактаты, исторические хроники. Они обсуждали прочитанное, спорили, соглашались и не соглашались друг с другом. Они учились думать, анализировать, сомневаться и искать истину.
И, конечно же, они ходили на озеро. Они сидели на берегу, смотрели на своё отражение в воде и разговаривали о своих планах на будущее.
Но что-то изменилось.
Он больше не видел в своём отражении отвращения. Он видел в нем благодарность. Благодарность за то, что он жив, за то, что у него есть она, за то, что он может видеть этот мир.
Школа оставалась для него местом мучений. После того случая на озере, физическое насилие прекратилось, но психологический террор продолжался. Хулиганы, словно стая гиен, чувствовали его слабость и продолжали травить его, изобретая новые, более изощрённые способы унижения.
Они могли подложить ему в портфель дохлую мышь, испачкать его одежду краской или просто заблокировать его в туалете, глумясь над его бессилием. Шёпот “Немой!” и презрительные взгляды преследовали его, словно навязчивая мелодия. Он чувствовал себя невидимкой, призраком, существующим вне их мира. Он находил утешение только в ее обществе, в ее понимающих глазах, в ее тихой поддержке.
Дома тоже не было легче. Родители, простые работяги, с утра до вечера пропадавшие на заводе, не понимали его увлечения книгами и его стремления к знаниям. Они жили в мире, где ценился тяжёлый физический труд, а не “бесполезное” чтение. Они считали, что он тратит время на пустяки, вместо того чтобы помогать им по хозяйству.
“Что ты все читаешь да читаешь? – ворчала мать, протирая замасленные руки о фартук. – Лучше бы дрова колол или огород полол, толку было бы больше. А то сидит тут, как барин, книжки листает”.
Отец, немногословный и суровый, молча кивал в знак согласия, изредка бурча: “Ученье – свет, конечно, но и руки тоже надо иметь”.
Они не понимали его мир, мир, полный грёз, фантазий и философских размышлений. Они хотели, чтобы он был “как все”, чтобы он не выделялся из толпы, чтобы он был “нормальным”. Они не понимали, что он “другой”, что его молчание – это не проклятие, а скорее дар, позволяющий ему видеть мир глубже и острее.