Любой выбор был предательством. Предательством самого себя и своей работы.
Он достал из кармана маленький, завернутый в бархат сверток. Развернул его. В тусклом свете уличных фонарей он снова посмотрел на обожженную страницу своего прошлого.
«…мы строим их, чтобы отгородиться от той пустоты…»
Они оба были правы. И Адлер, и Зара. Человек боится пустоты. Он готов поверить во что угодно – в порядок, в хаос, в науку, в безумие – лишь бы не оставаться с этой пустотой один на один.
Иона понял, что его война – не на стороне Адлера и не на стороне Зары. Его врагом были они оба. Его врагом была сама идея абсолютной, непогрешимой интерпретации. Он должен был бороться не за ту или иную версию правды.
Он должен был бороться за право своего текста оставаться непонятым. За право на сомнение.
Это была почти невыполнимая задача. Как можно бороться с теми, кто считает тебя либо пациентом, либо богом?
Он не знал ответа. Но впервые за долгие годы он почувствовал не только усталость и страх, но и что-то еще. Что-то, похожее на гнев. Холодный, ясный гнев автора, чье самое сокровенное творение было в корне неверно понято, искажено и превращено в собственную противоположность.
Они украли его текст.
И он решил, что вернет его. Даже если для этого ему придется сжечь весь их мир дотла. На этот раз – по-настояшему.
Вернувшись в квартиру, Иона не стал включать свет. Он привык ориентироваться в полумраке, среди силуэтов книжных стеллажей, похожих на древние, молчаливые деревья. Но сегодня темнота была другой. Она казалась гуще, словно воздух в комнате был наполнен невысказанными словами, эхом тех битв, что бушевали в его голове.
Он опустился в свое кресло. Тишина была почти абсолютной. После хаоса на улицах и первобытного треска огня в котельной, это безмолвие действовало на нервы. Оно было неестественным, как затишье перед бурей. Он положил сверток с драгоценной страницей на столик рядом, но не стал его разворачивать. Простого знания, что он здесь, было достаточно.
Именно в этой плотной, выжидающей тишине он впервые услышал ее.
Музыку.
Это была не та музыка, которую он ставил на своем проигрывателе, и не гармонизированный эмбиент Веритаса. Мелодия была тонкой, почти неосязаемой, как нить паутины. Она доносилась, казалось, отовсюду и ниоткуда одновременно – из-за стены, из-под пола, из самой структуры здания.