До тех пор пока мысль о вечном возвращении мы будем воспринимать как некую необоснованную и недоказуемую достопримечательность и считать ее следствием поэтических и религиозных припадков Ницше, этот мыслитель будет использоваться на потребу сегодняшнего расхожего мнения. Это еще можно было бы терпеть, помня о том, что превратное истолкование, предпринимаемое современниками, которые, как известно, всегда знают лучше,– неизбежное зло. Однако в данном случае речь идет о другом. Если вопрос о метафизико-историческом смысле ницшевского учения о вечном возвращении мы ставим недостаточно глубоко, это приводит к тому, что глубочайшая необходимость, с которой совершается исторический ход западноевропейского мышления, отходит на второй план, и тем самым в результате некоего со-совершения сомнительных действий, влекущих к забвению бытия, это бытие повергается в оставленность.
Но вместе с тем забывается и первое предусловие, о котором должен помнить всякий, кто хочет постичь более доступную на первый взгляд мысль о воле к власти как основную метафизическую мысль. Если воля к власти является отличительной особенностью сущести сущего, тогда она должна иметь то же смысловое содержание, какое имеет и вечное возвращение того же самого.
Тот факт, что обе мысли продумывают одно и то же (только мысль о воле к власти – в контексте Нового времени, а мысль о вечном возвращении того же самого – в ее соотнесенности с конечно-историчным), становится очевидным тогда, когда мы подвергаем более обстоятельному осмыслению ведущий проект всякой метафизики. Он поставляет (поскольку представляет сущее во всеобщем в соотнесенности с его сущестью) сущее как таковое в открытое (das Offene) постоянства и присутствия. При этом ведущий проект метафизики никогда не озабочивается вопросом о том, из какой области пред-ставляются постоянство и присутствование. Метафизика напрямую удерживается в открытом своего проекта и наделяет постоянство присутствования различными истолкованиями в зависимости от основного опыта уже предопределенной сущести сущего. Однако если предположить, что упомянутое осмысление все-таки дает о себе знать, если появляется тот просвет, который делает возможным всякую открытость открытого, тогда возникает вопрос о том, какова сущность самих опостоянивания и присутствования. Тогда и то, и другое предстает в той сущности, которая характерна для их эпохи, и в то же время требует позабыть обо всем, что обычно понимается под «временем».