За окном шел дождь. Мелкий, моросящий, он барабанил по старому, рассохшемуся подоконнику, создавая унылую, меланхоличную симфонию, от которой становилось еще тоскливее. Геннадий лежал на продавленном диване, чьи пружины впивались в бессмертное тело, словно мелкие кинжалы, тщетно пытаясь погрузиться в забытье. Его бессмертное тело, казалось, устало больше, чем когда-либо за все его тысячелетия существования. Усталость была физической, ментальной, экзистенциальной.
Внезапно из-за стенки донесся протяжный, заунывный вой. Это был не собачий вой, и не человеческий плач. Это было нечто среднее, пропитанное тоской и какой-то древней, первобытной болью, словно сама земля стонала. Вой усилился, стал громче, и Геннадий почувствовал, как по стенам вибрирует низкий, утробный звук, от которого звенели зубы. Воздух в квартире, и без того тяжелый, стал еще плотнее, словно наполняясь отчаянием.