Неждану было не страшно, только сторожко. Сначала он обводил глазами темноту, не различая в ней почти ничего, а потом вспомнил, как, сидя в избе сиднем, по слуху научился различать, что делается на дворе.
Лешего не боялся. Привык быть с духами, сидючи мальцом один до темна, пока мать с отцом бывали в поле.
Да и мать, которая о домовых духах ему и рассказывала, научила, что делать, как задобрить. И ему, маленькому и совсем одному, даже казалось иногда, что из-за печи иной раз кто-то не злой нет-нет да и выглянет, посмотреть, как он там, одинокий в потёмках.
Но сейчас было другое – рядом спал человек, доверив свой покой. Потому Неждан и сторожился, не глазами, а слухом различая, что происходит кругом.
По звёздам определять время не умел, но это оказалось не нужно.
Когда веки отяжелели, урман проснулся. Встал, осмотревшись и принимая посох, мотнул бородой на свой плащ.
Неждан хотел было сказать, что всё спокойно. Но урман жестом показал замолчать и снова указал бородой на плащ.
А утром, когда спускались к реке и вокруг пели птицы, сказал:
– Ночь – время тихое. Когда сам сторожишься или подстерегаешь кого, тишину не рушь. Понял?
– Понял, господине.
– Так не зови меня. Я не господин тебе, ты не смерд, – повернул рассечённое шрамом лицо урман. – Зови брат Парамон.
Опять они пошли молча, и Неждан, долго думавший, как спросить, осмелился:
– Брат Парамон, отец сказывал, люди Бога Христа – греки из-за дальних лесов, из-за солёных рек. А ты – урман?
– Урман, – согласился брат Парамон. – Но перед лицом Божьим нет урман, греков, славян или мери. Есть лишь человеки.
И вдруг остановился, подняв руку.
К ним по тропинке навстречу шли трое. Брат Парамон потеснил плечом Неждана с тропы в сторону от реки, загородил собой и шепнул сквозь бороду:
– Оставляя за спиной реку или стену – спину прикрываешь, но и отступить не сможешь.
И встал, смиренно приопустив голову, ожидая, пока пройдут.
Те тоже остановились, и Неждан рассмотрел то, что брат Парамон увидел вперёд него.
У того, что был крупнее, с кольца на поясе свисал узкий топор, меньший, чем брал отец тесать брёвна, но с ручкой подлиннее. Грязная борода куцей косицей спускалась на засаленную стёганую безрукавку, волосы были жирны, словно после еды он не о рубаху вытирал руки, а о голову. Он был похож на воина, только его глаза бегали.