– Вот, как ведь странно получается, – думал Иван, и ему казалось, что даже его мысли слышны кому-то в этой тишине, – у кого-то сегодня день рождения, а у кого-то в это же самое время день смерти. И вот этот небольшой отрезок времени между рождением и смертью, который фиксируется людьми простыми цифрами, написанными на надгробии, мы и называем жизнью. Вот Прасковья Васильевна уже прошла весь отведенный ей на этой земле жизненный путь, точно определив свои временные координаты. Последними цифрами ее жизни теперь всегда будут считаться 23.12.2000 года. И эти цифры уже никогда не смогут измениться. Никогда. Как-то нелепо все это. Бессмысленно. Неразумно. Вот она лежит сейчас в своей комнате, такая одинокая, неживая…
Тяжкая тишина продолжала давить невыносимым грузом на живое сознание Мышкина, и он уже не мог более ее выносить.
– Человек слишком ничтожен перед вечностью, – думал Мышкин, хотя уже не хотел об этом думать, – а эта тишина и есть вечность. Ее невозможно победить, ее можно лишь временно нарушить. Временно! Вот именно, временно, ибо время есть лишь прибор для измерения длины человеческой жизни, а у тишины нет времени, и последнее безмолвное слово в любом случае всегда останется за ней, за тишиной, которая поглотит и растворит в себе все человеческое существование без остатка.
Найдя в себе силы, Мышкин поднялся со стула, подошел к окну и открыл настежь маленькую дверцу кухонной форточки. В комнату тут же ворвался морозный воздух Петербурга, а вперемешку с ним и далекий гул большого города. Будто обрадовавшись ветру, синий цветок начал интенсивнее шевелить своими лепестками. Тишина вновь оказалась временно побежденной.
Иван Семенович подошел к холодильнику и достал из него уже давно открытую бутылку водки, налил себе стопочку и поставил бутылку обратно. Одним глотком он опустошил стопку и закурил. Тлеющий табак и сигаретная бумага приятно потрескивали.
Когда сигарета потухла, Мышкин осторожно открыл дверь комнаты, где находилась покойная Прасковья Васильевна, и вошел внутрь.
Она лежала на кровати в своем стареньком темно-вишневом платье. Из-под платка на голове выбивалась прядь седых волос и небрежно спадала на глаза. Левая рука ее была согнута в локте и находилась в районе живота, а правая тянулась прямо вдоль тела. Ноги до пояса были укрыты тонким одеялом, и со стороны могло показаться, что старушка только что заснула.