Он вздохнул, потер ладонью лоб, как будто стирая что-то, въевшееся в память.
– Помню, одна Frau пришла к нам, просила хоть корочку. А у нас самих – две картошки на шестерых. Meine Mutter заплакала, а Vater сказал: «Wenn wir teilen – sterben wir zusammen». И не дал… А утром она уже лежала – tot, окоченевшая, у соседского забора.
Голос его осел. Даже дети притихли, уловив что-то неведомое, взрослое. Густав налил еще. На этот раз себе и Иосифу – молча, не глядя. Собеседник понял: это был тост по всем тем, кого больше нет.
– Мне о голоде в Поволжье баба Маля рассказывала. Правда, она мне не родная. Я ж круглый сирота… – голос Иосифа слегка дрогнул. В тот момент сердце сжалось от боли. Он вдруг ясно представил, как Амалия, в стареньком переднике, копает картошку на огороде. Солнце палит, а она, согнувшись, в одиночестве возится в земле – твердой, как камень, иссохшей и потресканной от жары.
Он молча опрокинул стопку водки и занюхал крепелем, стараясь заглушить ком в горле.
– Она лютеранка. Из Гуссенбаха.
Как по команде, в купе наступила полная тишина. Шумная прежде семья мгновенно стихла, переглядываясь между собой. Даже ложки зависли над тарелками.
– А какой Гуссенбах? – хрипловато спросил опа Густав, прищурившись. – Правобережный или Новый?
В его голосе прозвучало что-то особенное – не просто интерес.
– А разве их было два? – удивился Иосиф. – Баба Маля говорила об одном. Тот, что на берегу реки Медведица.
– Наш! – воскликнули чуть ли не хором Мюллеры, закивав и снова оживленно заговорив друг с другом.
– А как у нее фамилия? – спросил кто-то из женщин.
– Лейс, – ответил Иосиф.
– Соседями были! – воскликнул опа Густав, хлопнув ладонью по колену.
И тут же зааплодировала – считай, что половина вагона: кто хлопал в ладоши, кто стучал стаканами по столу. Повсюду – улыбки, веселые голоса, возгласы одобрения. Шумная радость прокатилась по купе, словно кто-то наконец-то вернул в круг потерянного члена большой семьи. Старший сын Густава, Вальдемар, уже наливал «за встречу», ловко разливая по граненым стаканам. Его жена, Эмилия, с теплой улыбкой пододвинула Иосифу тарелку с нарезанной колбасой и по-доброму словно своему сыну, взъерошила ему чуб.
Один из детей, карапуз с пухлыми щечками и озорным взглядом, без всякого стеснения полез к Иосифу на колени, устроился поудобнее и уставился на него снизу вверх, как будто знал его всю жизнь.