Третий глоток дался особенно тяжело: внутри поднялся плотный ком – не из жидкости, а из чего—то живого, сопротивляющегося, как будто сама Кляпа на мгновение материализовалась в пищеводе и всеми своими липкими щупальцами цеплялась за горло, чтобы не дать проглотить. Валентина зажмурилась и, сжав кулаки, заставила себя довести глоток до конца – тяжело, мучительно, словно прокатывала через себя кусок вины размером с галактику.
– Ну же, не подведи, – пробурчала Кляпа, – давай, сделай вид, что ты – титан духа, а не уставшая девочка с посудой в голове. Валентина допила. До дна. С отчаянием, с убеждённостью, с надеждой на чудо. Ей казалось, если выпить всё, не моргнув, не позволив себе ни одного колебания, – Кляпа исчезнет. Сгорит. Испарится вместе с утренним паром, как ночной кошмар, растворённый в кофеине и страхе.
Она смотрела в пустоту, уставившись в стену между двумя кухонными шкафами. Там когда—то висел календарь. Теперь – просто пятно, неровное, жирное, в форме карты Африки. Она глядела на него, как на врага. С таким выражением, будто пыталась выдавить из стены ответ на главный вопрос: «Почему я?»
Пальцы заметно дрожали – возможно, от холода, но скорее от внутренней ярости, накапливавшейся всю ночь и не находившей выхода. Внутри всё кипело, бурлило, будто её нутро стало кастрюлей со свинцом, но снаружи Валентина выглядела безупречно: спокойное лицо, ровное дыхание, идеальная осанка, словно она только что выиграла интеллектуальную викторину по искусству страдать молча. Вся её внешность напоминала образ победителя, стоящего на пьедестале, но где—то под этой позолоченной мнимостью скрывалась тесная камера – рассчитанная на двоих, с одной раскладушкой, занятая незваными жильцами: ей самой и Кляпой.
Тишина затянулась настолько, что в какой—то момент показалась вечной. Но ей не суждено было продлиться: голос вернулся – тот самый, знакомый, издевательски ласковый, с интонацией, растягивающей каждое слово, как тёплое сырое тесто, прилипшее к пальцам разума.
– Давай ещё, – насмешливо произнесла Кляпа вслух, голосом Валентины, с такой ленивой издёвкой, словно она смаковала каждый слог, – может, следующий глоток прольётся прямо на меня, и я, наконец, с честью растворюсь в кислоте твоей желчи.
После третьего глотка, который не стал ни последним, ни решающим, Валентина просидела какое—то время в состоянии пустоты, где сознание болталось на нитке, как пыльный воздушный шарик под потолком. В горле ещё оставался привкус кофе – горький, с оттенком злости и чего—то прогорклого. Он не вызывал отвращения – скорее, напоминал о том, что происходит что—то странное, болезненное и необратимое, и никто, даже она сама, уже не мог повернуть всё обратно.