Бабушка Гая (так её звали) рассказывала, что её имя древнеславянское и означает «подвижная». И ведь правда, ей было уже за семьдесят, а она двигалась быстрее и проворнее меня. В ней была сила не телесная, а какая-то внутренняя, как у старого дерева, которое всё пережило: и снег, и ветер, и сушь. Она жалела меня, хотя и не показывала этого напрямую. Просто вздыхала, когда думала, что я не слышу, и говорила: «Кто нужды не видел, и счастья не знает». Я тогда не до конца понимала её поговорки, а они у неё были на все случаи жизни, но теперь, – сглотнула Арина, – теперь знаю. Это счастье сидеть на речке, греть руки о кружку чая и не бояться, что крик или приказ сорвётся с небес.
А природа! Боже, какой это был контраст после колонии. Я ведь два года видела только небо через решётку, только голую землю за колючкой. А здесь выходила из дома и сразу шла к реке. Садилась на берег, поджимала под себя ноги и просто смотрела. Вода текла неспешно, обволакивая камни, отражая густой лес, что тянулся вдоль притока. За лесом стояли великаны горы, каменные стены, будто кто-то сложил их аккуратно в ряд. Я смотрела на них, и мне казалось, что они хранят тайны всех женщин, что когда-либо плакали у этой воды. И я среди них. Смотрела и чувствовала, как уходит боль, как душа медленно, по капле, освобождается от черноты.
Одно только омрачало это – гуси. Как же я их боялась! У каждого двора стая, и стоит пройти мимо, уже слышишь шипение, и гусак с расправленными крыльями бросается в атаку. Сначала я убегала, визжа, как ребёнок, а потом стала ходить с прутом. Не потому, что хотелось бить, просто защищалась. Но даже это теперь вспоминаю с улыбкой. Всё было как-то по-домашнему, даже эти дурацкие гуси.
Жила я тогда хорошо. Даже не верится теперь. До сих пор вспоминаю Гаю с благодарностью. Она ведь не просто приютила, она меня отогрела, отлюбила за годы одиночества. И я старалась быть полезной. Деньги почти не тратила, только на чай, мыло, да сигареты. Остальное складывала. А когда уезжала в город, всегда что-то привозила для неё: ведро, полотенце, тарелки, постельное бельё. Хоть как-то хотелось отплатить за доброту и заботу. Телевизора у неё не было, и я много читала, всё свободное время с книгой.
Шёл последний год. И вот тогда мне, как ударнику производства, предложили перевестись работать на крупный швейный комбинат в городе. Это было по тем временам что-то вроде награды. Почти сто километров от колонии. Для меня это казалось началом новой жизни. Я ехала туда как в мир, как к свету, как к себе!