– Ну…
Видя смущение психиатра, мой спаситель продолжил задавать вопросы:
– Какого терапевтического метода вы придерживаетесь?
Я удивился, услышав этот вопрос. Мне был непонятен его смысл, он был как будто не связан с темой беседы. Но психиатр – который был еще и психотерапевтом – сказал, исполнившись гордости:
– Я фрейдист.
– Хорошо. Тогда скажите мне: что сложнее – какая-либо психологическая теория или человеческая психика?
Чтобы не попасть в ловушку, психиатр немного подумал и ответил уклончиво:
– Теории помогают нам расшифровать человеческую психику.
– Позвольте мне задать еще один вопрос. Любую теорию можно исчерпывающе описать, довести до конца. А можно ли исчерпать понимание человеческой психики?
– Нет. Но я пришел сюда не на допрос, – сказал он резко, не понимая, к чему клонит этот странный человек. – Уж не вам допрашивать меня, специалиста по человеческой психике.
Учитель парировал эту атаку сокрушительным ударом:
– Специалисты по психическому здоровью – это поэты жизни, выполняющие великую миссию. Им под силу подогнать теорию под пациента, но пациента под теорию они подогнать уже не могут. Не запирайте своих пациентов в стенах теории, иначе им некуда будет расти. Каждая болезнь принадлежит больному. У каждого больного есть психика. Каждая психика – это бескрайняя вселенная.
Я понял, он пытается донести до психиатра то, что испытал на собственном опыте. Когда со мной общался психиатр, он использовал техники, которые я сразу же отвергал. Его интересовало самоубийство, а не я – растоптанный человек. Его теория могла помочь в предсказуемых ситуациях, когда пациент сам обращается за помощью, но не когда пациент сопротивляется или потерял надежду. Я сопротивлялся, потому что мне нужен был прежде всего психиатр-человек и уже потом психиатр-специалист. Поскольку специалист подошел ко мне формально и без обиняков, он был для меня нарушителем границ, и я наглухо закрылся от него.
Продавец надежды действовал наоборот. Он начал с бутерброда: засыпал меня проникновенными вопросами и тем самым наполнил жизненными силами. Уже потом он заговорил о самоубийстве. Он увидел, что я мастер сопротивления и упорства. Он усомнился в моей уверенности в себе и самодостаточности.
Психиатру, хоть его и назвали поэтом жизни, не понравилось, что ему задает вопросы какой-то незнакомый оборванец. Он не выразил радости от того, что я передумал сводить счеты с жизнью. Проклятая зависть! Я почувствовал гнев, но тут же вспомнил, что сам в университете – храме знаний – много раз совершал это преступление.