И я встал. Оставил бокалы на скамье. И мы закружились. Двое под луной – один из плоти и крови, тяжелый и грузный от прожитых лет, другая – сотканная из лунного сияния и доброй памяти. Мы танцевали без музыки, под немой аккомпанемент ночи.
Я чувствовал легкое дуновение холода от ее призрачных рук, видел, как лунный свет играет в ее полупрозрачных волосах. Мы смеялись. Смеялись над абсурдом цветущей осени, над вином для луны, над тем, что даже тень может стать самым желанным партнером. В этом танце не было прошлого, не было будущего. Было только «сейчас» – ослепительное, легкое, наполненное до краев чистым, мимолетным счастьем.
Она кружилась все быстрее, ее силуэт становился все тоньше, растворяясь в лунных лучах. «Спасибо за вино, – ее голос звучал уже как эхо. – И за танец…» И она исчезла. Не растаяла, а будто шагнула обратно в лунный диск, став частью его сияния.
Я стоял один. На скамье два бокала – мой, допитый, и ее, полный до краев. Но одиночество больше не давило и не душило. Воздух был напоен ароматом цветов и… легкостью. Невероятной, воздушной легкостью, как после долгого плача, приносящего облегчение. Грусть о моей Лилии осталась, но она больше не резала ножом. Она была теплой, как воспоминание о том танце. Я взглянул на луну, такую же полную и безмятежную.
«Спасибо, – прошептал я ей. – За то, что я теперь не одинок».
Чувство, охватившее меня и которым я хотел с Вами, мои дорогие Читатели поделиться – мимолетное счастье. Не вечное блаженство, а яркая вспышка чистой, ничем не омраченной радости посреди тишины и воспоминаний. Радости от того, что даже в одиночестве, под луной, можно найти незваное, но такое желанное чудо, которое напомнит: жизнь, в любых ее формах, прекрасна и достойна танца. А на душе – светло и пусто, как бокал после лучшего в мире вина. Люблю Вас, мои родные. Ваш -Неписатель-
Топор палача и безмолвные призраки
Дождь в Амбервиле шел часто, смывая грязь с булыжников, но не с грязных и уставших душ. Людвиг, городской палач, сидел у очага, точа свой инструмент. Не «меч правосудия», не «бич Господень» как любили говорить церковники, – просто топор. Острое, тяжелое, честное, надежное железо. Оно кормило его и его семью.
Дом палача стоял на отшибе, за скотобойней.
Запах смерти для него был привычным фоном, как пение дроздов для других. Жена Марта, тихая и вечно усталая, пряла шерсть. Старший спал на сеновале, а младший мирно сопел в своей колыбельке. Людвиг не верил ни в райские кущи, ни в адское пламя. Он верил в звон монет в кожаном мешочке, спрятанном под половицей. Монеты покупали хлеб, соль, редкий кусок солонины и так необходимое лекарство.