Цвет.
Вернее, его отсутствие. Под слоем грязи и в тусклом свете коптящих свечей ее кожа отливала мертвенной сероватой бледностью, нездоровой, восковой. Капли пота, холодные и липкие, словно слезы страха, стекали по вискам и тонкой шее, открывшейся, когда капюшон чуть съехал. На этой бледной коже бешено колотилась жилка – пульс загнанного зверька, готового сорваться в бегство или рухнуть без сил. Истощение. Глубокое.
Ее глаза.
Те самые, что на миг вспыхнули предательским янтарем. Сейчас они были мутными, глубоко запавшими в темные круги, словно она не спала неделями. Они метались, скользили по поверхностям, по лицам, но никогда не задерживались, избегая его угла с почти физической болью. Когда его взгляд намеренно ловил ее, она вздрагивала всем телом, словно получив удар плетью, и резко отворачивалась, роняя тряпку или спотыкаясь о собственные ноги. В них читался не просто страх, а животный ужас перед обнаружением, граничащий с паникой.
Движения.
Они были рваными, лишенными координации. Она споткнулась о собственную тень, едва не грохнувшись. Пытаясь подхватить кружку, поставленную пьяным грубияном на самый край стола, она чуть не опрокинула весь стол, только чудом удержав его. Казалось, ее худое, изможденное тело было ей не подконтрольно, скованное невидимыми цепями страха и предельной усталости. Он отметил, как ее рука, тонкая как прутик, постоянно прижималась к груди, под грубой тканью рубахи – защитный жест? Или попытка что-то спрятать?
Реакция.
На грубый окрик Хогара, обвинявшего ее в разлитом эле, она не оправдывалась. Она сжалась, приняв гнев как неизбежное наказание, ее плечи подались вперед, голова втянулась. Когда один из завсегдатаев, ухмыляясь, шлепнул ее по тощему заду, она не вскрикнула, не отпрыгнула. Она еще глубже ушла в себя, в капюшон, словно пытаясь исчезнуть, раствориться в воздухе. Ее покорность была не смирением – это была отчаянная мимикрия жертвы, пытающейся стать невидимой для хищника.
Каждая замеченная деталь, каждая неуклюжая попытка казаться обычной служанкой не рассеивали его уверенность, а укрепляли ее. Это был Люмин. Сомнений не оставалось. Но Люмин, живущий на лезвии ножа. Изможденный до крайности, балансирующий на грани срыва и почти лишенный сил даже для базового притворства. Что довело ее до такого состояния? – вопрос всплыл сам собой, подогревая профессиональный интерес.