4. Поездка в музей – и новая близость
Айлен стояла у входа в Национальную галерею. Лондон встречал её своим привычным лицом: прохладным ветром, каплями дождя на асфальте и постоянным движением людей, словно у каждого был личный ритм, невидимый дирижёр. Но внутри у неё был совсем другой ритм – прерывистый, как дыхание после бега, слишком живой.
Он ждал её у лестницы. Профессор Маркус Роуэн, в тёмно-сером пальто, шарф чуть небрежно переброшен через плечо, в руке – блокнот. Он не улыбался, но в глазах было что-то мягкое, почти извиняющееся. Как будто он сам удивлялся, что согласился приехать.
– Спасибо, что пришли, – сказала Айлен, чувствуя, как дыхание запинается.
– Я сам пригласил, – ответил он спокойно, – хотел показать одну вещь.
Они вошли в здание. Галерея окутала их тишиной и золотистым светом. Айлен впервые почувствовала, что искусство здесь не просто развешано по стенам – оно дышит. Оживает.
Он повёл её через несколько залов, пока не остановился перед картиной Джозефа Райта – «Эксперимент с птицей в воздушном насосе».
– Что ты видишь? – спросил он.
Айлен смотрела.
– Страх. Ожидание. Люди собрались вокруг чего-то важного, и никто не знает, что произойдёт.
– Именно, – кивнул он. – Искусство – это не всегда красота. Иногда – это предчувствие. Или момент истины.
Они шли дальше, мимо залов с Тёрнером, Констеблом, мимо тишины, насыщенной многовековыми голосами. Где-то между «Туманом над Темзой» и «Пейзажем с радугой» Маркус сказал:
– Я знаю, что ты чувствуешь. Но ты должна понять: я не могу быть с тобой. Пока не могу.
– А потом сможете? – тихо спросила она.
Он посмотрел на неё. Долго. Медленно.
– Я не знаю.
Но в его голосе не было отстранённости. Скорее, боль и беспомощность. Он хотел защитить её. Или себя. Возможно – их обоих.
Они остановились у скульптуры. Мраморная фигура девушки, склонившейся в вечной тоске.
– Это не история о любви, – прошептала Айлен, – это история о том, как не успеть.
Он чуть улыбнулся, грустно.
– А ты всё чувствуешь слишком остро.
– Я просто не хочу лгать. Ни себе, ни вам, – Айлен подняла глаза. – Мне не шестнадцать. Я понимаю, что всё сложно. Но почему нельзя хотя бы быть рядом? Пусть даже просто… как человек с человеком.
Он вздохнул.
– Потому что я слишком хорошо помню, как тонкие грани ломаются. И что после – уже не склеишь.