Его пленяла пластичность денег – как их можно заставить выгнуться колесом, к своему хвосту, и скормить им их собственное тело. Камерная, самодостаточная природа биржевой игры отвечала его характеру и была одновременно волнующим развлечением и самоцелью, безотносительно к доходам и мирским благам. Роскошь была вульгарным бременем. Его отрешенный дух жаждал отнюдь не новых впечатлений. Ни политика, ни власть не занимали его антиобщественного разума. И стратегические игры, такие как шахматы или бридж, не вызывали интереса. Если бы Бенджамина спросили, что же его привлекало в мире финансов, он вряд ли сумел бы найти объяснение. Его, безусловно, притягивала сложность денежных отношений, но, кроме того, капитал в его глазах представлял собой живое и притом стерильное существо. Оно двигалось, питалось, росло, размножалось, болело и могло умереть. Но было чистым. Со временем это стало ему очевидно. Чем масштабнее была операция, тем дальше он находился от ее конкретных деталей. Ему не было необходимости касаться ни единой банкноты или взаимодействовать с вещами и людьми, на которых влияла его деятельность. Все, что от него требовалось, – это думать, говорить и писать, а чаще подписывать. И денежная сущность приходила в движение, рисуя прекрасные узоры на своем пути в царства все возрастающей абстракции, порой следуя собственным аппетитам, предвидеть которые Бенджамин никогда не умел, и это доставляло ему особое удовольствие – проявление свободной воли этой сущности. Он понимал ее и восхищался даже в тех случаях, когда она его разочаровывала.
Бенджамин едва знал центральный Манхэттен – ровно настолько, чтобы не любить каньоны его деловых зданий и грязных узких улиц, по которым семенили чопорные бизнесмены, занятые тем, что показывали, как же они заняты. Тем не менее, признавая удобство нахождения в Финансовом квартале, он переместил свою контору на Броуд-стрит. Вскоре после этого, когда его интересы расширились, он получил место на Нью-Йоркской фондовой бирже. Его сотрудники быстро смекнули, что ему в равной степени претил как драматизм, так и вспышки радости. Разговоры, сведенные к самой сути, велись шепотом. Если пишущая машинка ненадолго замолкала, можно было с другого конца комнаты расслышать поскрипывание кожаного кресла или шелест шелкового рукава по бумаге. Однако воздух то и дело возмущала беззвучная рябь. Всем сотрудникам было ясно, что они являлись продолжением воли Раска и что в их обязанность входило удовлетворять и даже предвосхищать его потребности, но никогда не докучать ему своими. Если они не обладали жизненно важной для него информацией, то ждали, пока он сам к ним обратится. Работа на Раска питала амбиции многих молодых маклеров, но, когда они расставались с ним, полагая, что усвоили все, что следовало, ни один из них не мог достичь успеха своего прежнего работодателя.