– Ни капельки, – прорычал Виктор, выпрямляясь так резко, что его острие шпаги царапнула об паркет, словно выстрел. Его взгляд – холодный, острый, как клинок – медленно прополз по мне, от макушки, утянутой в тугой шиньон, до кончиков туфель, впившихся в ковёр с гербами. – Я боюсь, что мы вообще не вернёмся обратно.
Слова упали в тишину зала, где даже воздух казался спёртым от тяжести бархатных драпировок. Я прищурилась, чувствуя, как костяные пластины корсета вгрызаются в рёбра, будто петля палача. Шёлк платья, ещё утром казавшийся роскошным, теперь жёг кожу, а кринолин – этот проклятый каркас! – цеплялся за ножки стульев, будто живой.
– А мне кажется, вы ревнуете! – выпалила я, скрестив руки так резко, что жемчужные бусы на шее застучали, будто кости в погребальном танце. Голос дрожал, выдавая страх, который я топила в дерзости. Чёрт бы побрал моду Петра Великого – весь этот европейский шик, словно нас кроили под голландских кукол!
Виктор шагнул вперёд, и я отпрянула, запутавшись в юбках, от которых пахло лавандой и чужой историей. Его камзол, расшитый серебряными нитями, блеснул в свете люстр – слепяще, нарочито, как доспехи.
– Октябрина, мы не знаем, с чем имеем дело, и это во-первых…
Не дослушав, я взмахнула рукой – резко, отчаянно, будто разрывая невидимые цепи. Воздух дрогнул, и зеркальце – то самое, треснувшее, с позолотой, пахнущее дымом и тайной – шлёпнулось мне в ладонь, обжигая кожу.
– А, во-вторых, тут работает магия! – фыркнула я, пряча артефакт в складки юбки, где уже лежали три платка, монета с двуглавым орлом и крошечный кинжал. Лупа, воссевший на спинке дивана, хмыкнул, сверкнув глазами-изумрудами.
– Зато Лупа говорить не может!
– Это меньшее из зол, знаете ли! – парировала я, задыхаясь от смеси гордости и ужаса.
Магия… Она вилась здесь, в резных потолочных розетках, в узорах на стенах, где двуглавые орлы сплетались с русалками. Но в Петербурге 1723 года магию топили в Неве вместе с колдунами – об этом твердили даже учебники.
Виктор вздохнул так, будто нёс на плечах всю тяжесть Летнего сада.
– Я тебя провожу…
– Ой, не утруждайтесь, великодушный Виктор Стужёв! – я сделала реверанс, едва не рухнув лицом в ковёр. Как они тут не ломают шеи?
Мысли метались, как мыши в мышеловке: Петровские ассамблеи, принудительные танцы, женщины – куклы в корсетах… А я-то думала, в университете тяжело!