«Боюсь», – первое, что слышит Салават из темноты парильни.
– Аллах Всемогущий, как же я боюсь, боюсь, боюсь… – роженица уперлась руками в поясницу и широко расставила полусогнутые ноги, ее гигантский живот провис между колен и неподвижен, а плечи раскачиваются из стороны в сторону, распущенные волосы скользят по голым ягодицам. Банат очень красива – даже сейчас, даже в страхе.
– Грешна? – вместо приветствия спрашивает эби и начинает ползать по полу, поправляя разложенное сено.
Банат переступает, давая эби возможность расправить смятые ногами ворохи травы. Негнущиеся пальцы эби расчесывают сено, взбивают его, как вилы при укладке в стога. Чем пышнее сено, тем мягче роды. Эби встает и теми же взбивающими движениями расправляет отяжелевшие от влаги волосы Банат.
– Не знаю, апа. Не лгала, не клеветала. Не злословила, не сквернословила, не грубила. Пустых слов не говорила, пустым мыслям ходу не давала. Не любопытствовала понапрасну. Не спорила и не кричала. Ложных клятв не приносила. За глаза никого не бранила и ни о ком не судила. Оказанной милостью никого не попрекала… Не грешна, а боюсь. – Банат подносит ладони к лицу – пальцы ее мелко дрожат.
Напевно бормоча что-то под нос, эби расплетает свои косы – тонкие, почти невесомые, и длинные, ниже колен. Волосы ее спускаются до земли, волочатся по навалам сена под ногами, иногда кажется, она наступит на прядь или запнется. Любой узелок или связка – роженице помеха, и потому быть повитухе с заплетенными косами никак нельзя. Затем надрывает край ситцевой занавески на крошечном оконце, выдергивает нитку и также распускает по низу: чем больше петель разойдется, тем легче разрешатся роды.
– Положим, Банат, язык твой чист. А руки?
– Не воровала, не обмеривала. Никого не била, даже не замахивалась. Животных и птицу не калечила…
Эби перекидывает через потолочную балку длинное льняное полотенце и сильно дергает с обеих сторон, проверяя крепость ткани. Затем поджимает ноги и виснет на полотенце – балка чуть поскрипывает, длинные и скрюченные ступни эби, похожие на кротовьи лапы, медленно плывут над сеном.
– Не касалась ни сторонних мужчин, ни чужих вещей… – продолжает усердно перечислять Банат, – …ни карт, ни игральных костей…
Так, в тихих разговорах полушепотом, под тонкий скрип половых досок и потрескивание льняного полотна, день катится к вечеру. Салават наблюдает эту картину в тысячный раз: две обнаженные женщины в тесной коробке из коричневых бревен. Одна – молодая, гладкая, с блестящими от пота перламутровыми бедрами, белым шаром живота в мраморных разводах вен и тяжелыми мокрыми волосами, покрывающими спину. Вторая – старая, темная, рыхлая, вся словно составленная из камней, шишек и коряг. Первая – испуганная и глупая, несчастная в своей бессмысленной красоте; завтра ее заменит другая, затем следующая и следующая – и так несчетное количество раз. Вторая же останется навсегда – какая есть: горбатая, кривопалая, искореженная болезнями и временем, мудрая, всемогущая, прекрасная. Теплый закатный свет сочится сквозь банное оконце, отражается от беленого бока печи, мягко разливается по парильне. Женщины плавают в нем, как в масле. Пространство крошечное: если протянут руки в стороны – коснутся стен, вверх – упрутся в потолок. Но они совершают множество сложных движений, иногда слаженно, вместе, а иногда каждая сама по себе; но даже в отдельности друг от друга исполняют один танец, двигаются к одной цели, никогда не мешая друг другу и не сталкиваясь – как никогда не столкнутся две большие живые рыбы, опущенные в ведро с водой.