Саида с Амиром услышали, как военные стучат в дверь прикладами, но за этим не последовало никаких криков – только приглушенный гул разговоров, как и обещал отец. Мать потом рассказала им, что знала каждого из четырех военных по имени, и назвала их всех по очереди, чтобы дети запомнили. Моя мать повторила мне эти имена, чтобы я тоже их запомнил, но я постарался сразу выкинуть их из головы. Разговоры ни к чему не привели. Ни дети, ни их родители не представляли себе, как безжалостно настроены победившие и как быстро жестокость порождает новую жестокость. Революционеры забрали отца, и родные больше его не видели; им не вернули тело, и никаких объявлений о его смерти не было. Он просто исчез. «Я не могу это описать», – говорила моя мать. На этом месте ей всегда приходилось ненадолго останавливаться. Принадлежащие семье земли и дом конфисковали и объявили государственной собственностью, чтобы отдать их какому-нибудь функционеру или рьяному стороннику революции, а может быть, его племяннице или любовнице. О конфискации было объявлено по радио с распоряжением немедленно освободить все конфискованные дома. Их мать не осмелилась возражать или делать вид, что не слышала объявления. Они перебрались к бабушке, взяв с собой лишь то, что смогли унести в сумках. На самом деле бабушка приходилась их матери только теткой, но, поскольку отдельного слова для такой родственницы нет, она стала для них бабушкой – биби.
«Ты не представляешь себе, что это было за время, – говорила моя мать, снова пытаясь описать неописуемое. – Не представляешь, какой это был ужас: аресты, смерти, унижение. Люди сводили друг друга с ума слухами об очередных зверствах, очередных декретах, известиями о все новых бедах. А впрочем, наверное, представляешь – по крайней мере, должен постараться. Между нами и самыми страшными злодействами нет ничего, кроме слов, так что деваться нам некуда: надо стараться и представлять».
Тогда, особенно в первые недели, просто не верилось, что возможна жизнь без той паники, которую они испытывали постоянно, говорила она. Они из кожи вон лезли, чтобы показать людям с автоматами, что они покорные, безвредные ничтожества, лишенные всякой способности к сопротивлению. Что от них не исходит ни малейшей угрозы. Что они никогда не рискнут чем-нибудь рассердить своих новых правителей или вызвать у них даже мимолетное раздражение. Это заняло некоторое время, однако их существование среди всего этого ужаса каким-то образом сделалось относительно терпимым. Поначалу они боялись вылезать на улицу и сидели дома – только биби иногда выбиралась проведать соседей или в магазин, где знакомый продавец приберегал для нее кое-какие продукты. Всем было ясно, что это обыкновенная глупая старуха и терроризировать ее нет никакого смысла. А когда они наконец стали более или менее регулярно выходить из дома, то увидели, что на улицах стало непривычно тихо, что многие дома опустели или получили новых хозяев, что на перекрестках стоят вооруженные люди в незнакомой форме, которые иногда заходят в магазины и берут все, что им нужно. Они научились не встречаться ни с кем взглядом, избегать провокаций, не обращать внимания на бесчинства, творящиеся у всех на виду.