Тут наступил долгий перерыв, в течение которого они, кажется, продолжали говорить, но тихо, а потом из дырки снова раздался голос дяди Амира:
– Нет-нет, совсем не так. Да и вообще, столько лет прошло, а я еще не отплатил тебе за то, что ты тогда для меня сделала. Хотя это, похоже, и тебе не повредило. – За этими словами последовал громкий смех. Ответа матери я не расслышал. – Ладно, ладно, я возьму его с собой в Лондон. Я вижу, что здесь он превращается в обузу: дома от него одни неприятности, сам он все больше скучает и рано или поздно пойдет по кривой дорожке. Вдобавок неплохо будет убрать его подальше от этого слабоумного и дать ему возможность начать с чистого листа. Не нравится мне, что он каждый день к нему ездит.
– Спасибо, что подумал о нем, – сказала мать. – Он будет вечно тебе благодарен, и я тоже.
Первой моей реакцией была не радость, а смятение. Из-за бесконечных разглагольствований о своей жизни в Лондоне дядя Амир с тетей Ашей стали казаться мне глуповатыми, и перспектива жить у них не слишком меня привлекала. «Какая же тут невыносимая жара, разве эту воду можно пить, до чего жесткая эта курица, не могу есть этот хлеб, как надоели все эти мухи, у нас в Лондоне никогда не бывает столько мух». В основном так говорила тетя Аша, но дядя Амир сидел рядом, и его, похоже, вполне устраивал ее тон – иногда он даже вставлял какое-нибудь ехидно-снисходительное замечание в ее поддержку. Кроме того, раньше я не слышал, чтобы дядя Амир так отзывался о моем отце – слабоумный, хоть и знал, что большинство людей с ним согласилось бы. При мне дядя Амир никогда не говорил о папе с таким открытым презрением, однако как раз это меня почему-то не удивило. Именно этого и следовало ожидать от такого светского льва, как дядя Амир, по отношению к такому растерянному горемыке, как мой бедный папа.
Я не понял, зачем меня надо убрать от него подальше. Отец не интересовался мной, и мы с ним почти не общались. Я привозил ему обед и отвозил обратно пустую посуду, а иногда сидел напротив него, пока он молча штопал свои рваные вещи, и рассказывал ему обо всем, что приходило в голову. Конкретная тема не имела значения: отец редко задавал мне вопросы или как-нибудь комментировал то, что я говорил. Иногда он смотрел на меня чуть дольше, чем я ожидал, будто пытаясь осмыслить какую-то упомянутую мной подробность, иногда по его лицу проскальзывала необъяснимая удовлетворенная улыбка, сбивавшая меня с толку, а иногда у него вырывались восклицания, которые были мне не совсем понятны. Я объяснял это тем, что временами у него, наверное, мутится в голове. На улице мы иногда проходили друг мимо друга, не раскрывая рта.