– Ну так что у тебя стряслось? – спрашивает Гектор, когда директор покидает сцену, и зал опять наполняется галдежом. Я снова чувствую, как он сверлит меня взглядом, пытаясь разгадать, что я такое.
– Стряслось? – переспрашиваю я, стараясь казаться равнодушной, и на секунду засматриваюсь на его лицо. До этого момента я не осознавала, до чего он хорош собой, раньше он мог бы произвести на меня впечатление. – Ничего особенного, нечего рассказывать.
Я заставляю себя посмотреть на него, когда произношу эти слова, и стараюсь сохранять бесстрастный и непроницаемый вид. Но не могу выдержать его взгляда. Много месяцев я провела в одиночестве, а в том, как он смотрит на меня, есть нечто странно интимное.
– Ясно, – протяжно говорит Гектор, и я понимаю, что мой ответ его не устроил. Когда мы начинаем спускаться по металлическим ступеням, он понижает голос так, что его слова слышны только мне: – Я вытащу из тебя правду, так и знай.
У меня внутри все сжимается, и я борюсь с желанием убежать.
– Не вытащишь, – огрызаюсь я с такой свирепостью, какой давно не испытывала.
Он бросает на меня мимолетный, пытливый взгляд, но я только мотаю головой. Не вытащишь, не надейся.
Мне каким-то образом удается дотянуть до конца первого учебного дня без потерь – в кои-то веки находится повод порадоваться тому, что мама заставила меня выбрать программу Международного бакалавриата [2], когда мы переехали в Штаты. Тогда она говорила, что это подстраховка на тот случай, если позже я захочу поступить в английский университет и переехать к папе, – разве могла она предвидеть, что эта затея оправдает себя на год раньше задуманного? Исключительно по этой причине ей удалось пристроить меня в школу Хоуп, хотя я, конечно, благодарна за то, что перевод сюда получился безболезненным. Учись я по американской школьной программе, перевестись на выпускной год в европейскую школу было бы почти нереально. Я бы все так же торчала в Калифорнии на домашнем обучении, выполняла задания и самостоятельно разбиралась в учебниках, чтобы числиться в школе, но при этом не сталкиваться ни с кем лицом к лицу. Но опять-таки снисходительное отношение учителей ко мне не могло длиться бесконечно, и меня заставили бы посещать уроки. В таком случае я бы бросила учебу, чего, вероятно, и опасалась моя мать.