Он приложил ладонь к окну. На стекле вибрировала выжженная пустыня. Шум внизу стал громче. Бар наполнялся. Отдельные голоса уже не выделялись в постоянном мужском рокоте, время от времени перемежавшемся хохотом или стуком кулака по столу. Солнце заходило незаметно – и не понять было, когда его последнее тусклое эхо сменилось тщетными потугами луны. Внизу, похоже, двое затеяли шутливый спор – весь салун то одобрительно восклицал, то освистывал, а закончилось все дружным смехом. Хокан вернулся в постель. Кто-то заиграл на инструменте, которого он еще не слышал: щекочущие лапки веселого жука. Завсегдатаи топали в ритм, и, не будь они мужчинами, Хокан был бы готов поклясться, что слышал шарканье крутящихся парочек. Тени в номере понемногу перемещались вместе с луной. Он задремал.
Его разбудил крик под окном. Пьяница хлестал лошадь и с каждым ударом издавал горестный вопль, словно били не кобылу, а его. Она, коротко фыркая с каждым ударом, сияла от крови и явно мучилась, но принимала побои с выставленным напоказ достоинством. Наконец пьяница рухнул в рыданиях, и друзья забрали и его, и лошадь.
Людей в баре осталось всего ничего. Говорили тихо, порывами. Возможно, играли в карты. Луна перекатилась на другую сторону единственной улицы Клэнгстона и скрылась из виду. Хокан бесшумно помочился в ведро с водой, пахнущей сосной. Четверо-пятеро мужчин ушли, их приглушенный разговор прекратился. Кто-то начал подметать, убирать стаканы. Затем кто-то закашлялся – и больше из бара не слышалось ничего. Хокан тихо сидел на постели, боясь шуршания собственной новой одежды.
Ничто не прерывало минеральную тишину пустыни. Мир в полной неподвижности казался застывшим, словно сделанным из единого сухого блока.
По лестнице поднялись чьи-то шаги, направились к комнате Хокана. Он встал – больше из вежливости, чем от страха. Дверь открылась. Он узнал двоих из отряда. Ему велели следовать за ними по коридору, на порог темной комнаты. Они впустили Хокана и тихо прикрыли за ним дверь.
Воздух наполнялся дурманящим ароматом благовоний, увядших цветов и клокочущего сахара. У окна сидела толстогубая женщина. Она повернула ручку тусклой лампы, и ее лицо и номер озарило дрожащее свечение. Она смочила глянцевые губы, медленно потерла ими друг о друга и устроилась поудобнее в своем маленьком кресле с юбкой. Она была накрашена сильнее прежнего, на скулах и груди появилось больше блесток. Янтарные волосы, оплетая гладкую шею, изливались на грудь и собирались в ажурном корсете. Все еще глядя на Хокана, она склонила голову набок – и ее левый глаз скрылся под волной волос.