Детсадов в то время не было. И братик Толя оставался дома один, тоскливо ожидая нашего возвращения. Папа работал все на том же заводе слесарем, мама устроилась в котельную – грузила уголь (!), а мы с Ниной учились. Когда же получалось собираться вместе, сразу становилось хорошо и уютно. Забравшись на шкаф, Анатолий в самодельный рупор отдавал нам чудные команды или смешным детским баском копировал тогдашнее радио: «Внимание-внимание! Говорит Москва. Московское время – десять часов ровно!» Звучало это очень смешно, мы хохотали до упаду, а Анатолий, воодушевившись нашей реакцией, старался еще больше. Иногда же папа брал балалайку, мама – гитару, и начинался семейный концерт. Родители играли знакомые мелодии (и довольно неплохо!), Анатолий бил в барабан или попросту хлопал в ладоши, Нина молча слушала, а я танцевала, изображая балерину.
Помню, что очень скучала по бабушке Анне, мысленно писала ей письма. Ну, а мама однажды решила меня крестить, и мы отправились в Михайловскую церковь. Народу было много, и батюшка делал все машинально, я даже толком не слышал, что он там нашептывал. Честно говоря, процедура крещения разочаровала. Еще и мужчина какой-то подошел к священнику, сказал, что машина подъехала, и надо бы поторапливаться. Так что вся последующая часть крещения была откровенно скомкана, – батюшке явно было не до меня… Так и получилось, что на крещение я пришла верующей в Бога, а ушла практически атеисткой.
Впоследствии я подходила к этому непростому вопросу справа и слева, погружалась в него с головой, прислушивалась сердцем. Мне мало было просто верить или не верить, – я хотела знать, а если не знать, то хотя бы чуточку приблизиться к таинству знания. Ведь для чего-то дарован человеку мозг! И помню свое первое удивление, когда в научном журнале я наткнулась на статью, сообщающую, что более трети нобелевских лауреатов убеждены в божественном происхождении мира! Мне снова было, о чем призадуматься…
Насколько помню, в то время мы не голодали, но и какой-то роскоши позволить себе не могли. Родителям приходилось много работать, домой они приходили всегда затемно. Папа был в числе ударников, имел много грамот, но это било и по здоровью. На работу же чуть ли не до 47 года их водили строем, словно уголовников. Выстраивали шеренгой перед нашими бараками, пересчитывали и вели на завод. Люди мерзли, ворчали, но приходилось подчиняться вздорным правилам. Особенно, по словам папы, лютовал один лейтенантик из конвоиров – чуть ли не до рукоприкладства доходило. «Мне бы винтовку, как на финском фронте, – говаривал он. – И снял бы его без содрогания».. Мы, понятное дело, слушали его с ужасом и сочувствием, и что тогда творилось в наших перегруженных правдой и неправдой головушках, сегодня невозможно представить.