«Танака-сан, отчет по поставке из Нагои готов?» – голос начальника, строгого, лысеющего господина Ямады, вырвал его из полудремы.
«Да, Ямада-бучо. Я отправил его вам полчаса назад», – Кенджи выпрямился, его лицо приняло стандартное вежливое выражение.
«Хм. Хорошо», – Ямада кивнул и пошел дальше.
Вот и все. Его вклад в огромный механизм. Напряжение от монотонности иногда становилось невыносимым. В такие моменты Кенджи искал спасение. Во время обеденного перерыва, вместо того чтобы болтать с коллегами о погоде или последних сплетнях, он открывал вкладки в браузере. Не новости, не социальные сети. Его побегом была история. Эпоха Сэнгоку. Воюющие государства, даймё, стремившиеся к власти, и самураи – их верные слуги или независимые ронины.
Он мог часами читать о тактике Оды Нобунаги, хитрости Тоётоми Хидэёси, непоколебимости Токугавы Иэясу. Но больше всего его привлекали истории о самих воинах. О Миямото Мусаси, искавшем совершенство в бою. О сорока семи ронинах, отомстивших за своего господина, зная, что их ждет смерть. О простых самураях, чьи имена затерялись в веках, но чья жизнь была посвящена служению, чести и самодисциплине.
В современном мире эти принципы казались архаичными. Честь? Долг? Самопожертвование? Его коллеги беспокоились о бонусах, карьерном росте, корпоративной политике. Кенджи чувствовал себя чужим среди своих. Его душа откликалась на эхо барабанов битв, на шелест шелковых одежд под порывами ветра, на звон стали.
Но он не был пассивным мечтателем. Его увлечение имело и физическое воплощение. Вечером, три раза в неделю, он ехал не домой, а в додзё. Там, сбрасывая офисный костюм и надевая хакаму и кендоги, Кенджи сбрасывал и маску безликого служащего.
Додзё пахло старым деревом, потом и какой-то неуловимой концентрацией. Здесь не было места офисной суете. Только рейги – этикет, уважение к учителю, к сопернику, к самому себе. Только сосредоточенность на дыхании, на стойке, на движении.
«Киай!» – его собственный крик сливался с десятками других. Удар шинаем по мэну (шлему), противника отдавал вибрацией в руках. Это было больно, требовало выносливости и быстрой реакции, но давало ни с чем не сравнимое чувство ясности. В эти моменты Кенджи чувствовал себя живым. Он чувствовал цель. Его тело и разум работали как единое целое, откликаясь на древние инстинкты, которые, казалось, спали в нем всю жизнь.