Когда она вошла в него – не телом, не разумом, а чем-то глубже, чем сама плоть, – она не чувствовала себя спасительницей. Она чувствовала себя вором. Руки её дрожали, хоть внешне оставались спокойными. Она стояла, будто лишь проверяла пульс, но внутри уже шёл дождь. Горячий. Красный. Капли времени текли в обратную сторону. Она видела, как этот юноша, лежащий на краю, однажды кричал, но не вслух, как он видел смерть – и не бежал, а шёл к ней. Не от отчаяния, а из веры. И в этой вере – была чума. Грязная, искажённая вера, вселённая в него чужими голосами. Слова выжгли в нём пустоту, и теперь она звенела внутри него, как колокол, забытый после обряда. Аэлия прошептала – почти не ртом, почти не голосом. Слово было не молитвой. Это было прикосновение изнутри. Не звук – пульс. Кровь повиновалась. Не сразу, неохотно, но дрогнула. Сначала – будто заскрежетал ржавый механизм, потом – как лед треснул под ногами. Волна пошла. По капиллярам, по венам, по сосудам, тонким как нити. Она вплетала себя в его ткань – не чтобы исцелить, а чтобы пробудить. Не вернуть к жизни, а – выдернуть из смерти, как из тёмной воды, с болью, с разрывом.
Он вскрикнул. Тихо, хрипло, словно воздух вырвался не из лёгких, а из самой души. Глаза распахнулись – мутные, серые, но живые. Он не узнал её. И не должен был. Он видел только свет – свет, от которого больнее, чем от мрака. Аэлия отпрянула. Не потому, что испугалась. Потому что он начал дышать. И с каждым вдохом она чувствовала: часть её осталась в нём. Не только дар. Что-то более личное. Глубинное. Как будто внутри него была дверь, которую она открыла – и не успела закрыть. – Он выживет, – тихо сказала она, не поворачиваясь к Мать Элвии. – Но он другой.
– Другой? – голос старухи был утомлённым, но внимательным. Аэлия только кивнула. Она ушла первой. Прямо, ровно, сдержанно. Но как только оказалась в коридоре, её дыхание сбилось. Тени стали гуще, чем были. Мир – тише. И в этой тишине что-то шло за ней. Не шаги. Не человек. Что-то незримое. Как взгляд в спину. Как холод по шее. Она знала: её видели. Не только он. Не только Элвия. Там, в полутьме, за высоким арочным пролётом, где стены монастыря начинали обсыпаться мхом и древним пеплом, стоял он. Инквизитор Латос. Он не двигался. Лишь наблюдал. Высокий. С прямой спиной, в мантии цвета выжженной кости. Его лицо – бледное, почти безжизненное, как будто вырезано из свечного воска. Глаза – серые, прозрачные, как лёд, в котором замёрзли старые молитвы. Он не спросил её ни о чём. Лишь слегка склонил голову. Приветствие? Подозрение? Предостережение? Аэлия прошла мимо, как будто не заметила. Но внутри всё колотилось. Он знал. Или догадывался. Или ждал. Того самого момента, который только что произошёл. И теперь – начал считать её время.