– Что именно?
Он повернулся к ней. В первый раз – за всё время.
Горе. Оно остаётся в голосе. А у тебя – оно было. С самого начала.
Паулин сжала пальцы на ткани платья.
– Спасибо, – прошептала она. – За то, что не заставил меня говорить.
– Это не я должен был говорить первым.
Он подошёл к кукле.
Наклонился.
Осторожно поправил один из камней. Не смелее, чем бы прикоснулся к ране.
– Он был. Пусть и коротко. И этого – достаточно.
Она кивнула. Медленно. А потом встала.
– Теперь я готова.
– К чему?
– К тому, ради чего вернулась.
Они не обнялись.
Они не смотрели друг на друга долго.
Но когда они пошли обратно – ветер за ними не колыхнул траву. Потому что всё, что должно было остаться здесь, осталось.
Он не спал. Уже трое суток. Сон стал угрозой. Каждый раз, как глаза закрывались, пустота начинала говорить.
Сегодня он сидел на полу у кровати. Не у окна, не за столом. На полу. Руки – сжаты. Ногти – в ладонях.
Когда свеча догорела, тьма приняла форму.
Сначала – просто сгусток. Затем – контур. Маленький. Лёгкий.
Голос – звонкий, как стекло в крошке.
– Здравствуй, командор. Сколько дней ты уже мучаешься?
Он не ответил. Только приподнял голову. Симба стояла в углу комнаты. Девочка. В белом. Глаза – слишком умные. Улыбка – слишком древняя.
– Уходи, – сказал он.
– Ты и правда думал, что всё забудется? Что можно вырезать часть прошлого, и она не прорастёт?
– Ты существо магии. Тебя здесь не должно быть.
– А ты – человек логики. Но разве тебе легче?
Он поднялся. Пошатнулся.
– Мне не о чем с тобой говорить.
– Конечно. Ведь ты помнишь её такой, какой хотел. Мягкой. Словной. Почти нематериальной.
– Она была настоящей.
– Но не твоей.
Тишина. Он дышал тяжело.
– Тебе не больно от того, что она вернулась не такой, как ты придумал?
– Замолчи.
– Ты ведь даже ребёнка не простил себе. Не потому что его потерял. А потому что он напоминал тебе, что она была живой.
Он закрыл глаза. Кулаки дрожали.
– Что ты хочешь от меня?
Симба подошла ближе. Присела на корточки рядом.
– Ничего. Просто смотрю, как медленно ты принимаешь. Это красиво. Почти как смирение.
Я её ненавижу, – выдохнул он. – Тебя. Её. Себя.
– Это и есть путь, Лирхт. Вера всегда идёт после отвращения.
Он обернулся. Но её уже не было.
Только пепел от свечи. И сердце, бьющееся чаще, чем следовало бы ночью.