Вернемся, однако, к чаепитию и к воронам на раскидистых кронах белоствольных берёз. Время от времени пернатые своим карканьем перебивали монолог товарки, словно задавая вопросы или напоминая о чём-то. Возможно, то были возгласы одобрения, а может, напротив, реплики недовольства, хотя кто его знает, что в светлый праздничный день взбудоражило воронье сообщество. Однако в непонятном перекаркивании иногда звучали и как будто различались отдельные слова, напоминающие латинские либо греческие имена. Напрягая слух, мы ловили эти звуки, подражая услышанным, произносили: «Флавий… Ювеналий… Мария…». И, надо же, оказалось, пернатые обращались друг к другу по имени.
Маврикий, наконец, перешёл из внутреннего самопогружения в состояние сбора информации. Он заметил наше пристальное внимание на стороне и, в первую очередь, отсутствие этого внимания к себе и недовольно зацокал. Я перенёс насест к внешнему краю лоджии, попугай посмотрел вниз, вдруг застыл на жерди, будто оцепенев, и наклонил свою чубастую голову в направлении доносившейся до него вороньей беседы. «Дос из а ганце майсе», – неожиданно воскликнул Маврикий на идиш, полузабытом языке ашкенази, который нередко можно было слышать на улицах и площадях всех европейских столиц и во всех без исключения городках и местечках довоенной Восточной Европы.
На идиш в Европе говорили те невинно убиенные шесть миллионов человек; среди них была и семья, в которой родился и рос мой отец. Идиш – мой родной, мой первый язык, на котором ежедневно я общался с мамой, папой, бабушкой и соседями вплоть до сентября 1952 года, когда пошёл в школу и идиш стал постепенно вытесняться из меня русским. Этому вытеснению способствовали неловкость, смущение и стыдливость, в которые вгоняли нас, еврейских детей, дети «простых советских трудящихся» и специалистов, завезённых в Литву для внедрения в местное население дружбы народов и для развития местной советской индустрии. «По просьбе» тех же трудящихся-пролетариев, которые «соединились» с Литвой, в 1949 году в Вильнюсе была закрыта последняя еврейская школа на территории СССР. Местное население и без того не было осенено дружелюбием по отношению к нам, еврейским детям. Ощущалось это нами во дворах, в общении с местными соседскими детьми и ещё более уверенно звучало из уст детей «старшего брата» и хозяина новой жизни.