Молодые атеисты собирались вместе, читали газету «Атеист», писали антирелигиозные листовки, рисовали плакаты с крупным, красными буквами выведенным словом «Долой». По утрам они ходили к деревянной церкви, построенной на высоком холме на берегу реки, разгоняли собиравшихся там на молитву богомольных старушек. Доставалось от них и безропотному, худосочному, тихо пьющему сельскому дьячку Трифону, всегда одетому в застиранный, давно полинявший суконный балахон цвета варёного картофеля, на котором тускло поблёскивал красновато-коричневый наперсный крест.
После ареста и высылки в Сибирь сельского игумена Варлаама с женой и пятерыми малыми детьми свечница и сторож сбежали из храма. Трифон остался в церкви один. Но каждое утро он открывал скрипучую церковную дверь и зажигал лампадку. Проводить служб ему не полагалось, поэтому он, шепча про себя молитвы, целыми днями тихо сидел в углу, встречая каждого входящего поклоном, лучезарной улыбкой и добрым взглядом.
Когда пришёл из города указ о закрытии церкви, Исаак Львович торжественно объявил об этом на сельском сходе и выгнал дьячка на улицу. Василий под одобрительные выкрики приятелей залез на купол, сломал и сбросил потемневший деревянный крест. Трифон с застывшей на губах виноватой улыбкой стоял в стороне, покорно смотрел слезящимися глазами и молча крестился. Василий не понял тогда, почему плачет этот деревенский дурень, когда наконец-то наступил праздник всеобщей свободы.
На следующий день активисты разломали в церкви иконостас, выбросили иконы и подсвечники, организовали клуб. Туда по выходным набивалась молодёжь, щёлкала семечки, дымила папиросами и слушала пламенные речи Исаака Львовича о наступивших свободе, равенстве и братстве. А потом, проводив докладчика улюлюканием, топотом и свистом, бросалась петь и танцевать. А Трифон после закрытия церкви пропал. В селе больше его никто не видел.
Кудрявцев пошевелил раненой рукой, охнул от боли:
– Эх, сейчас бы сто грамм наркомовских. Всё легче бы стало…
– Да, без ста грамм, товарищ, песню не заладишь…
– Это точно. Водочка, родимая, лечит…
– И сердце смягчает…
Зорин хихикнул:
– А ты Свята попроси причастить. Может, он и нальёт чего!
– Как же! – процедил Кривой. – Он так нальёт, что в штанах не удержишь. Эх, жизнь копейка, судьба злодейка – заест и не заметишь!