Раздался приглушённый голос Твердохлебова:
– Господи, прости болтунам, ибо не ведают, что говорят…
– А на том берегу, слышал, если прорвёмся, и двести дадут, – мечтательно проговорил Зорин, счищая палкой грязь с истоптанных ботинок. – Эх, гармонь моя, сиротинушка…
– Говорят, что кур доят, – прошепелявил в темноте худосочный, невзрачный на вид Шматов. – Вот у немцев медали давали за зимовку в России. С подвигом это дело равняли. Русская зима – это не шутка. А нам что? Мы же тоже люди. Терпелка не из железа сделана, сломаться может.
– Так что же, тебе медаль за это подавай? – выпалил Зорин.
– Может, и медаль, – задумчиво ответил Шматов, – а то и целый орден. Я согласен! Вон сколько натерпелись в снегах да болотах! Сил уже нет никаких. Шинелька-то на нитки расползлась. Из штанов срамота выглядывает. Валенки в прокисшую кашу превратились.
– Знаешь, Шматов, – тихо проговорил Зорин, морщась, как от надоевшей занозы, – ты даже когда на своей заднице клопа увидишь, и то кричать станешь: «Моё!» Присосёшься, как пиявка, не отстанешь! То сухарь тебе лишний дай, то теперь орден подавай…
– Да не нужно мне ничего, – пробурчал Шматов. – Пожрать бы чего. Сальца бы да ржаного хлеба с лучком…
– А я бы кашки ячневой навернул!
– Да хоть и нашей крупяной!
– Это да! – громко сглотнул Кривой. – Сейчас бы и пайке тюремной полыбился. Эх, червонный туз – дальняя дорога!
– А помните, как перед войной сапоги для форса салом натирали?
– Слышь, замолкните! – зло цыкнул Зорин. – Забыли, что о еде нельзя!
Твердохлебов смахнул прилипший снег с рукава:
– Золото и серебро будут бессильны спасти их. Они не насытят ими душ своих…
– Во, слышь, что наш Свят говорит?
– Да балабол он. Всё на Бога нас хочет взять.
– И к своим бы выйти, – упавшим голосом проговорил Шматов. – Да, видать, с ранеными не уйдём мы. Оставили бы их в деревне какой, чего тащить…
– Шматов, а если бы ты был на их месте? – резко повернулся к нему Твердохлебов. – Тебя тоже надо было бы оставить на баб и детей? Чтобы их немцы постреляли и пожгли?
– А я пока на своём месте! – вдруг рявкнул Шматов. – Жив вот и воюю!
– Забыл, что генерал Ефремов говорил? – встрял в разговор Зорин, лягнув Шматова ногой. – В его армии раненых не бросают.
– Как же… – пробубнил Шматов, опасливо озираясь. – А где он сам-то, ваш генерал-то? Не видно его и не слышно…