Все, что казалось ей прочным, тает, стонет, гнется. Все, кроме отчуждения. Казалось бы, ее новая чувствительность должна была сблизить ее с людьми, но она, как любой дар, лишь отдаляет. Что толку остро переживать чужие горести, если человек не доверяет тебе и не рассказывает о печали сам?
Лиза понимает, что ее размышления о принципиальной несвободе в юдоли плача и так строят вокруг нее стенку если не кирпичную, то стеклянную. Сложно пульсировать в одном ритме с другими, если этот мир не стоит крылышка комара, а они об этом не знают. Многие, кто был ей симпатичен, хотели счастья и справедливости сразу здесь, не решаясь отложить их на время после смерти. Лиза, честно говоря, и сама не всегда дышит смирением, да и аскетизм от нее далек, как далеки звезды Малой Медведицы от звезд Большой Медведицы, и все же не дела нас лепят, а намерения.
Лиза сталкивалась с разными людьми, которые видели в ней олицетворение порока. Ее иногда обвиняли в малодушии и глупости, в консерватизме и гордыне. Она, наверное, так и не привыкла – к такому привыкнуть невозможно, но теперь заранее прикидывает, что про нее подумают, и отходит, полюбовавшись человеком издалека. Незримая серебристая стенка пружинит, отбрасывая тень, отбрасывая людей.
Когда она перестает даже мечтать, как однажды познакомится с известной русской поэтессой, чьи строки сопровождали ее в родах и в разводе, великая стеклянная стена завершает рост. «Ты, наверное, не любишь мой индийский цикл, ты же против язычества», – отвечает ей призрак поэтессы даже в ее воображении. И Лиза плачет.