Молчание стало длинным. Он не задавал вопросов, но его взгляд говорил: «Я здесь».
Она продолжила, голос стал тише:
– Когда я уехала из России… я думала, что сбегу. Уйду от тех слов, которые казались стандартными: «Ты не такая, как все». Но с каким смыслом «не такая, как все», если ты всё равно одна?
– И как сейчас? – спросил он мягко. – Ты по прежнему одна?
Она посмотрела на Босфор. Волны струились, как мысли, не поддающиеся контролю.
– Не знаю. Иногда – да. Иногда – нет. Бывает, испытываю такое чувство, что могу исчезнуть, как тень дома перед заходом солнца. И всё, что оставит меня в мире – это слова, которые хоть кто-то сказал. Только не потому, что должен. А потому что захотел услышать меня.
Он молчал. Просто слушал. Но она чувствовала: это не безучастие. Это прихотливая форма участия, где каждое слово весит тонну.
– Я хочу спросить… – она замялась. Глубоко вдохнула. – Ты никогда не боялся, что сольёшь свою историю? Расскажешь кому-то всё… а потом кто-то скажет: «Фу, зачем ты это говоришь»?
Он задумался.
– Каждый раз, когда я говорил – я как будто выходил на краю крыши, – почти шепотом ответил он. – И это было страшно. Но… я понял – если остаёшься на крыше слишком долго, на тебе начинают стричь ветхие крыши. То есть – всё crumbles, если не делишься.
Мелисса оценила это сравнение. Оно было точно и грубо, как сами крыши.
– А ты? – сказала она, – о чём ты молчал?
Он затылком коснулся спинки скамейки:
– О прошлом. О том, что я был не тем человеком, которого одобряли. Я был недостаточно нежен. Недостаточно сильным. Я боялся, что если покажу это – никто не захочет до конца смотреть.
Её пальцы непроизвольно потянулись к его руке. Она замялась, но он не отшутил – и позволил ей дотронуться.
– Я понимаю, – сказала она тихо.
Очередное молчание. Гёкхан посмотрел прямо на воду:
– Расскажи мне о ней… – сказал он, не глядя. – О женщине, которая вам не дала мишку, но дала куклу ребёнку.
Он назвал ту же самую куклу.
Она удивлённо подняла глаза. Потом улыбнулась горько:
– Её звали Оксана. Она была педагогом. Вроде бы добрая, но в её тишине было больше страхов. Она боялась быть неправой. Поэтому обучала нас – своих учеников и детей – лучше быть нужными. А не видимыми. И я выросла в тени незаметной доброты.
Она замолчала. Потом тихо рассказала про день похорон отца. Как каждый взрослый сказал ей: «Ты теперь взрослая». Как она слишком рано стала «сильной». Как с тех пор страх – будто под кожей – не ушёл.