.
И хотя в деревне никто не смел обидеть её в лицо, спины отворачивались, когда она проходила мимо. К ней не подходили играть. Мать-целительница однажды обронила: «Не прикасайся к ней. Иначе имя твоё потеряет силу».
Но она росла.
Стройная, будто выточенная из песчаника, с глазами цвета глубокого шторма – серо-зелёными, переливчатыми. Волосы – как ночной тростник после дождя. Ходила она неслышно. Говорила редко. Больше слушала. Особенно – ночью.
Она подолгу стояла у берега, босиком на влажном песке. Волны подступали, и, казалось, шептали что-то на забытом языке. Иногда она клала ладонь на воду, словно хотела запомнить её биение.
Никто не знал, о чём она думает. Но однажды старый ткач – тот, что плёл ковры из травы и втыкал в узоры кусочки янтаря – увидел её у костра и сказал:
– У тебя нет имени. Значит, ты ещё не выбрала, чем хочешь быть.
Она посмотрела на него, не моргая. В её взгляде не было страха. Только вопрос, старше любого слова.
– А если я хочу быть всем?
Ткач замер.
– Тогда… тогда ты будешь – ничем.
Но она не ответила. Только ушла, в ночь. Там, где тростник шепчет с ветром, и никто не осмеливается вслушиваться.
Ночи в Эль-Ахане были особенные.
Когда море становилось чёрным зеркалом, а звёзды – будто отверстия в небесной ткани, дышащие мягким светом, Безымянная выходила из дома и шла к берегу. Иногда с ней бродила рыжая собака без хвоста, иногда – вовсе никто. Она шла босиком, ступая так, будто каждое касание земли было ритуалом. Песок под её ногами хранил дневное тепло, но с каждой волной охладевал, и она чувствовала, как вода «учит» его забывать.