К вечеру первого дня дорога увела их вглубь огромного лесного массива. Поля и перелески остались позади. Их поглотил древний, вековой бор. Исполинские сосны, чьи стволы были толщиной в два обхвата, и колючие, раскидистые ели вздымались в небо, почти полностью скрывая его. Их темные, тяжелые кроны смыкались над дорогой, образуя сплошной, вечнозеленый свод. Даже днем здесь царил густой, сырой сумрак, а солнечные лучи, если и пробивались, то лишь редкими, тонкими иглами, которые терялись в толстом ковре из опавшей хвои.
Дорога здесь была уже не дорогой, а скорее узкой лесной тропой, заваленной гниющими шишками и скользкими корнями, которые, словно змеи, выползали из-под земли. Лошади шли медленно, с трудом переставляя ноги. Стало ясно, что продолжать путь в наступающих сумерках – безумие.
Горислав, который ехал чуть впереди, поднял руку, останавливая отряд. Его выбор пал на небольшую, более-менее сухую поляну, немного в стороне от тропы. Место было выбрано с умом опытного лесника. Поляна была окружена плотной стеной молодого ельника, который служил отличным укрытием, но при этом с одной стороны открывался хороший обзор на тропу. А с тыла лагерь был надежно прикрыт крутым, заросшим оврагом, откуда напасть было практически невозможно.
Пока Радомир и Всеволод расседлывали и стреноживали уставших лошадей, привязывая их так, чтобы они могли пощипать редкий мох, Горислав растворился в тенях. Он бесшумно, как рысь, обошел лагерь широким кругом, внимательно осматривая землю, принюхиваясь к запахам, прислушиваясь к каждому шороху. Его не было минут десять, но за это время напряжение успело повиснуть в воздухе. Он появился так же внезапно и тихо, как исчез, и, встретившись взглядом с Радомиром, лишь коротко кивнул: "Чисто".
Развели костер – маленький, аккуратный, из сухих, не дающих дыма веток. В этом лесу большой огонь был бы не маяком, а приглашением для беды. Огонь был нужен не столько для тепла, которого он давал немного, сколько для душевного спокойствия. Его живое, беспокойное пламя было единственным другом в этой глуши. Оно отгоняло гнетущую, всепоглощающую тьму и холод, которые сочились из-за каждого ствола, из-под каждого куста.
Сели у огня. Ужин был скудным и быстрым: жесткое вяленое мясо, которое приходилось долго жевать, и несколько глотков теплой воды из кожаных фляг. Вокруг стоял лес. И он молчал. Это было неестественное, давящее молчание. Ни стрекота цикад, ни уханья совы, ни шелеста мышей в опавшей листве. Ничего. Словно вся бесчисленная жизнь, что кишит в любом лесу, затаилась, выжидая. Словно что-то чужое и страшное заставило ее замолчать.