Если ты сразу не уехал, то потом бывает уже поздно. Ну что ты будешь делать!. Со стоном досады и отчаяния, за эту неизвестно откуда выскочившую дуру, за канувшую в небытие книгу, за неопределённое будущее, которое как пить дать, придётся провести, мотаясь между милицией и судом, я вылез из-за руля и склонился над девчонкой. Она лежала на дороге, лицом вниз, согнув ноги в коленях и подтянув их к груди, а руки были раскинуты в стороны. – Как раненая птица,– пронеслось в моей голове совершенно несвоевременное сравнение, – как раненая птица, которая пыталась взлететь, но не смогла. – Тьфу ты, писатель блин, приучил себя во всём художественные образы видеть… – Сжав зубы от досады, я рассматривал неизвестную.
Белый пиджак, белая блузка, белые колготки, белые же туфли, белая заколка в светлых волосах, и длинная белая юбка. Блин, откуда она здесь в таком наряде? На много километров лес вокруг. Ох, ёлы, мне через десять дней книгу сдавать в издательство… Если ехать в больницу, то с книгой я точно попадаю, к гадалке не ходи. И куда теперь? Что делать-то?!
Может всё-таки дать по газам, и если что, знать ничего не знаю? Я посмотрел на лежащую у моих ног девушку. Блин! Сразу не уехал, теперь уже развернуться стократ труднее. Ладно, посмотрим, что с ней, в больницу так в больницу, может не так всё серьёзно окажется…
Я наклонился и повернул ей голову. Она слегка простонала, потом сложила руки в ладошки и, повернувшись набок, подложила их под голову. Вот-те на. Спать она устраивается, что ли?
– Эй, подруга. – тихонько позвал я, – ты живая или как?
Она что-то невнятно промычала в ответ и сделала попытку устроиться поудобнее. Тьфу ты, блин!
Тут мне всё стало ясно. Она ж пьяная, как сапожник. Фу ты! Прям от сердца отлегло. Пьяная. Ну, вот всё и объясняется. И то, что выскочила как полоумная, и то, что забрела в таком наряде в лес. Люди спьяну и не такие фортеля откалывают. Есть у меня приятель Лёха Квасин, вот уж кто свою фамилию оправдывает полностью. Как сядет квасить, так всё его на пешие прогулки тянет, а поутру, как очнётся где-нибудь вдали от родных стен, так хоть убей, как туда попал, вспомнить не может. Однажды проснулся в краеведческом музее, да не где-нибудь, а прямо в этнографическом зале. Там у нас статуи древних людей некогда населявших наш край, стоят. Выполненны они, на мой взгляд, с излишним пафосом, но школьникам нравится. Мужик, значит, оскалившись с поднятым копьём наизготовку стоит, а женщина евонная вроде как корешки там какие-то в котёл должна была бросать: руки задраны, на небритом лице застыла людоедская сосредоточенность – в общем, хранительница очага и подруга дней суровых. Только со сременем котёл куда-то исчез (людская молва до сих пор грешит на строителей-узбеков, которых нанимали делать ремонт в музее) и осталась эта дама с поднятыми руками, вроде как сейчас вцепится. Вот рядом с этой сладкой парочкой наш Лёха и продрал глазки. Очень мне обидно до сих пор, что я при этом лично не присутствовал. Судя потому, что Лёха потом месяца два на спиртное смотреть не мог, сцена была эффектная. По Квасинским показаниям, тогда уже светло было, а голова его как раз на бывшем месте пропавшего котла и покоилась. Лёхины вопли разбудили сторожа, между прочим, тоже не самого трезвого образа жизни, (из-за специфики профессии, надо полагать) человека. Тот забежал в зал и, увидев метающуюся между статуями фигуру, с перепугу решил, что ожил кто-то из экспонатов. Лёха же увидев сторожа, поначалу тоже подумал, что он из тех, «с копьями». Дело чуть было не кончилось обоюдным сердечным приступом. Мы потом гадали, как Лёха вообще умудрился туда забрести – музей-то закрывается в шесть вечера, а квасить Квасин начал часов в восемь, стартовал с пивка, продолжил с Коляном, затем кто-то ещё подошёл…